Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны, бывшей узницы фашистского концлагеря.
Часть 2
- Спасибо, Ирина Михайловна. Еще несколько вопросов. Как вы узнали о войне?
- Неожиданно. Олег, мой первый муж, был в больнице, в туберкулезном диспансере, у него весной обнаружили туберкулез, и я день должна была поехать к нему в больницу в Сокольники. На Усачевке стояла на автобусной остановке. Был жаркий, но ветряный день. Бумага крутилась по земле. Народу на остановке много. Вдруг кто-то подошел, и говорит: «Началась война». Какая война? Что война? Никто ничего понять не может. Решили, что раз-два и вся война кончится.
Доехала я до больницы. Причем, первое время меня туда пускали, а потом перестали, только передачи. Все было засекречено. Больной человек, что его-то огорождать от посещений? Носила туда передачи, покупала какие-то диетические продукты, тогда еще можно было купить.
Отец Олега, крупный инженер, был отправлен в эвакуацию куда-то в Сибирь, по-моему, в Новосибирск. Я ему в дорогу консервы в Военторге покупала, полную авоську. Он потом благодарил меня. Всю дорогу ел эти консервы.
Наш курс сразу мобилизовали на авиационный завод. Работали по 12 часов в день. Я клепала крылья. Такой страшный гул. Все дрожит. Если под крылом стоишь вертикально, то сзади поддерживает специальной железкой помощница. Но тогда еще были выходные. Причем, как-то на выходной почти всех отпустили, а меня никак не отпускают. «Хорошо работаешь, будешь работать. 150% выработки – не отпустим мы тебя». Я говорю: «Я уйду». «Нет, не уйдешь, будешь работать».
Первое время прятались от бомбежек, а потом плюнули –пятиэтажный дом все равно во время бомбежки насквозь пробьет.
В институт я вернулась в из самых последних, чуть ли не в октябре. Потом институт эвакуировали.
- Панику помните?
- Помню. Мы в панику ехали с мамой в эвакуацию. Мамино учреждение одно из первых выехало.
Самое страшное из тех дней –прекратило работать метро. Это была самая страшная минута. Настала безысходность. То ли немцы пройдут по линиям метро, то ли метро зальют, то ли еще что-то. Начался грабеж. Но сама я ничего не видела, я в эти дни не выходила из дому. Ничего я не таскала, ни колбас, ничего. Но я знаю, что в это время грабили магазины. Тащили, кто, что мог. Мы с мамой дождались, когда за нами приедет грузовик. Не только за нами, там эвакуировали несколько семей.
Папа тогда был на фронте, он с первых дней в ополчение ушел, ему было 53 года было.
17 октября мы с мамой уехали. Вы знаете, что я с собой повезла? У меня был детский сундучок, так я его погрузила туда «Витязя в тигровой шкуре», Пушкина 6 томов. Загрузила самое ценное. Мамин сослуживец, который помогал, кричал: «Ты что, туда кирпичи, что ли, наложила?»
Приехали в Куйбышев и были там до декабря. В 20 числах вернулись в Москву, а папа вернулся за 2-3 дня до нашего приезда.
- В разведшколе чему учили?
- Да, ничему не учили. Отбирали людей, которые на что-то способны. «Нам обучать вас специально не надо, нам нужно, чтобы вы доставляли информацию о передвижении войск. Этому учить не надо». С парашютом мы ни разу не прыгали. Первый раз – сразу прямо туда. Показали нам карты. Рассказали, что есть такой Минск, что ты родом оттуда. С какой-то улицы, неизвестный мне. Больше было политзанятий.
Кормили нас хорошо.
В школе все время была текучка. Туда приходили и через несколько дней сразу на поле, в самолеты.
- Сколько времени обучали?
- Неделю. Не умением брали, а числом. Чем больше отправляли, тем лучше. Желающих было тысячи. Добровольцев со всех городов, не только москвичи. Отобрали 2 тысячи, разместили в разных спецшколах. Женя с Людмилой были в другой спецшколе, они готовились чуть дольше, а мы с Викторией готовились неделю. Может 10 дней. 16 апреля мы туда попали, 26 апреля нас сбросили.
- На каких самолетах?
- Дуглас. Я такой Дуглас нашла на выставке на Поклонной горе. Бежало за мной еще человек 15 моих друзей. Я туда подбежала, меня затрясло. Я увидела такой же самолет, куда я входила, где я сидела, откуда я прыгала. Я все посмотрела своими глазами. У меня даже есть фотография.
- По вашему мнению, почему вы так быстро попались?
- Они уже знали о том, что мы прыгаем и ждали. Не только нашу группу, но и других.
Кто-то потом обвинял начальника разведшколы, что он был связан с немцами. Я не хочу об этом говорить, я не знаю. Но какое-то предательство было. Информатор был. Очень подозрительно, что в глухой деревне, вдруг с автоматами, ни с того ни с чего. Откуда они могли там вдруг ночью появиться? Явно что-то было не так.
- Ваш схрон, где вы оставили рацию, не нашли. Это вам помогло?
- Да. Мы вообще не были вооружены. Все спрятали. Смысла не было, что мы могли? Ну, одного двоих застрелили, что дальше? Защищаться на чужой земле, среди чужих, оружием было бесполезно. Если бы мы шли как десантники…
Мне Чухрай рассказывал, как их выбрасывали. Мы сидели с ним за столом, он слушал меня внимательно, но был отстраненный какой-то. Когда я ему рассказала, что мы там ходили на работу и пели песню про Сталина, а рядом шли немцы с автоматами и с собаками. А еще рядом находились наши советские военнопленные, на карантине. Мы шли мимо них, как на параде. Он к этому как-то странно отнесся. Мы с ним довольно холодно расстались.
Через день мне звонит: «Ирина Михайловна, я должен к вам приехать». Я говорю: «Только в том случае, если вы будете пить у меня чай или кофе». «Хорошо, я согласен». Приехал. И начал мне рассказывать, как они, вернувшись с одного из заданий, пошли на Красную площадь, никто их не строил, сами пошли. Пели песни, шли по Красной площади. Я говорю: «А мы шли под дулами автоматов и пели те же самые песни. Он как-то сразу поменялся». Он видно дома прослушал всю запись, и что-то у него повернулось. А то был как-то суховат.
- Когда вы попали в плен, то, первоначально, вас направили на завод. Что вы там делали?
- На токарных станках детали типа небольшого цилиндра точили.
- Вас учили?
- Кто нас учил, показали и все.
100 человек идет в колонне. Рань несусветная, все сонные, идем из рабочего лагеря на завод. Приходим мы туда, каждого ставят к станочку. Станки небольшие. В глубине были другие станки. В нашем отсеке, где мы были у каждого был станок. Дали деталь, показали тебе, что надо делать. Потом на этом цилиндре, на конечном этапе нарезалась резьба, такая дуга большая у станка, двигаешь, двигаешь резьбу. Надо было нарезать резьбу, а по окончанию поставить свой штамп. Мы в таких фанерных ящиках скатывали эти цилиндрики и откатывали их на тележке, сдавали. Иногда, когда оглянешься по сторонам и увидишь, что никто особенно не проверяет это дело, мы загоняли эти детальки без номеров. Нарезка у многих станков была разная, разная глубина резьбы, шаг другой у резьбы. Так что, если их потом на другом станке подгонять, то значит их зарубить. Вот такой был придуманный нами саботаж. Не всегда это удавалось, контроль был жесткий за нами. Но мы на это шли.
- Кто проверял?
- Немцы. Немецкие рабочие, не заключенные, а работники этого завода.
На заводе тягость была в том, что очень длительный рабочий день, по 12 часов. Туда дойти и обратно прийти. Спать было некогда. Кормили не ахти как, но все равно была определенная пайка. И не такого хлеба, как в Освенциме. В Освенциме такая каша… А там был такой сыроватый хлеб.. его тоже делили на куски на части. И еще что-то было.
Когда был суп из червивой капусты, тогда образовался бунт. Все сидели и плакали. Никто не работал. Как они нас не подталкивали, не поддавали нам, так целый день и не работали.
- Вас только четвертых направили в Освенцим?
- Да. Но не за капусту, а за потому что Мария, которая опознавала в Смоленске, опознала нас и здесь. Она просто показала, что Женя, Людмила были с ними вместе в разведшколе. А поскольку мы держались вчетвером, то нас всех четверых и отправили.
- Она тоже была в этом рабочем лагере?
- Да. Никогда не интересовалась ее судьбой. Но когда задумываюсь над тем, что же ее тащило по этому пути, я думаю, что она среди таких, как мы выискивали, кого бы сдать немцам. В Освенциме – наверняка, потому что только они имели право выхода за пределы лагеря, за ключей проволокой стоял эсесовский барак штабного типа. Докладывали они видно, рапорта сдавали. Она имела право туда выходить. Она, Соня, Тамара и Ольга. Эти четыре, которых я знаю. Эти четверо точно. Жили они в других условиях. Поесть им подкидывали.
- В лагере как было организовано питание?
- Есть официальная запись, сколько калорий, сколько чего. Я вам расскажу без калорий – было кофе-заменитель, эрзац, это утром, больше ничего. Потом в обед давали нам так называемой суп, с гнилой брюквой, иногда с гнилыми капустными листьями. Одно время почему-то очень много сала привезли. Был суп с салом, которое есть было нельзя. Ужасно было. А на ужин давался хлеб. Грамм 250-300. Иногда давалось еще по кусочку хлеба и так называемый мармелад. Ложечка брюквенного… дикая смесь. Капали тебе на этот хлеб. Иногда маленькие кусочки маргарина. Выкапывали из земли, ели сырую картошку.
Каждый день нас выгоняли на работу. На уборочную, посевную, сенокос. На все летние работы. 8 км туда, 8 км обратно. С граблями, кто с косами, кто еще с чем-то. Работа была очень тяжелая. Оттуда мы едва-едва тащились. Несли кого-нибудь мертвого. Женщину пристрелили, мы шли, а кровь текла. Вот такая была еда.
Иногда там, в поле, удавалось картошку сварить. Кто-то из охранников был поприличнее, давали нам спички. Мы разжигали костер и пекли картошку. Это был блеск. Потом, когда картошка отцветает, на ней такие зелененькие, как ягоды. Мы их рвали и приносили в лагерь. Если была соль, то это было уже верхом блаженства. Резали, крошили и ели. Но это была такая страшная отрава. Женя после войны попробовала такую штуку, ее едва выходили, чуть не отравилась. А мы эту самую дрянь с аппетитом ели. Много ели сырой картошки, резали помельче, крошили. Так мы ели. Но ничего, ноги двигались. Молодые были.
- Была организована связь с коммунистами?
- Да. Мы очень тесно контачили с сербками. Их привезли в лагерь с красными звездами на комбинезонах и красными звездами на пилотках. Побили как следует, переодели. Мы с ними без конца готовились к побегу. Но бежать было невозможно, хотя некоторые мужчины убегали. Женщины практически никто не убегал.
Мы веточками чертили направление, куда бежать – восток, запад – это было довольно примитивно, все обговорено было на полном серьезе, сербские партизанки – боевые девчонки!
А с мужчинами было так – участь их была очень страшная. Многих передушили газом. Они работали на отдельных участках, застраивали новые отсеки. Решили бежать. Договорилось около 70 человек, организовались. Перевернули вышку с часовым, разбежались в разные стороны. И мы очень долго искали оставшихся в живых. С помощью Смирнова нашли пятерых. Был такой пограничник, живет он сейчас в Перми, Павел Стенькин, он спрятался за дверью эсэсовского барка. Эсэсовцы все по команде выскочили мимо, а он вышел, дошел до железной дороге, сел в какой-то вагон и отправился на восток с поездом. Потом вышел, перешел через линию фронта, воевал.
Все ребята были боевые. Сколько у нас было встреч. У каждого своя судьба. Андрей Погожев описал, как в октябре 41-го года он попал в плен. Как над ними страшно издевались. Как стреляли в него. В общем, у каждого была ужасная судьба.
- Информация о фронте поступала извне?
- Кто-то что-то говорил. Чему-то верили, что-то не верили. Иногда рассказывали басни.
Поляки были связаны с внешним миром, им было проще. Когда они выходили на работу, шли деревнями, городками, они перебрасывались словами, листовками. Но у нас постоянного контакта с поляками не было. Только из разговоров, где, что и как. Они говорили, что приближается фронт. Где-то канонада в районе Кракова была. Потом фронт остановился на довольно долгое время
Связь была. Она не была постоянной, не очень достоверной, но связь была. Информация поступала, что продвижение на фронте идет.
- Как была организована связь между мужским и женским лагерем?
- Мужчины попадали на женский лагерь как водопроводчики, как электрики. Они и в это время рассказывали нам, что происходит. Передавали лекарства для детей. Мы им как-то написали такое письмо: «Помогите умирающим детям». Они прислали нам помощь, а это тоже было запрещено. Но они все равно проносили ее, и мы раздавали больным детям.
Связь была. Был сильный подпольный центр. Организовывали помощь, основном помогали друг другу. Мы держались вокруг наших белорусских партизанок. Центр был вокруг наших белорусских партизанок. Отчаянные девки! Там такая была Мария Савченко, она, к сожалению, вскоре после войны умерла. Она руководила небольшим партизанским отрядом, и когда ее отряд взяли и привели ее в комнату на допрос, где все сидели она сказала: «Я никого не знаю и меня никто не знает!»
Немецкая группа была. Держались очень плотно. Часто встречались, рассказывали о том, что происходит.
Что самое главное – поддерживали малолеток. По кусочки хлеба нам принесли, и мы уже выкраивали из своего скудного пайка понемножку, чтобы передать этим детям. Спасти.
- Бараки были по национальностям?
- Нет, смешанные. С нами было очень много полячек. Они сверхнабожные были, до того религиозные, что невозможно. Вдоль всего барака шла такая каменная кладка, как печка, на уровне полуметра от пола. Она никогда не топились, так польки ходили вдоль этой печки по кругу, и читали молитвы.
- Как выбирался старший по бараку?
- Назначался. Это, как правило, были словачки, которые прибыли в лагерь одними из первых в 1940 году. Они хорошо знали немецкий и были суровы по отношению к нам. Они немцев устраивали. Были еще немки. Среди этих немок, которые были капо, были и коммунистки. Они очень поддерживали. Даже отмечали какие-то наши, советские праздники.
- Кем были надсмотрщики?
- Немецкое отребье. Они могли затоптать, убить за что угодно.
Там были проститутки. Они ходили в эсесовской форме, служили у немцев в армии, в концлагерях. Издевались, как только могли. Я как-то поругалась с надсмотрщицей и попала в карцер. Надсмотрщица меня побила, надавала мне по щекам как следует, у меня кровь из носа текла. Когда меня отправили в карцер, то со мной все попрощались. Думали, что уже все, навсегда отправили. Но я там только ночь провела.
- Надсмотрщики жили не в бараках?
- Вне бараков. Они служили в армии. Они приходили в бараки ненадолго, чтобы подсчитать сходится или не сходится. Мы тогда все стояли вдоль бараках по пятеркам.
Они очень быстро считали. Потом блоковая, старшая по бараку, отдавала рапорт, что у нее в наличии столько-то живых, столько-то мертвых. Живые стояли в этих пятерках, держась друг за друга, а мертвые лежали около барака штабелями. Их тоже пересчитывали. Чтобы было один к одному.
- А кто был в охране?
- Немцы. Одно время туда привезли власовцев. Они на вышках вокруг лагеря стояли, но потом с ними что-то не заладилось. Я точно не знаю что. Вроде они отказались действовать теми методами, которыми действовали немцы. Немцы же – стоило тебе шаг шагнуть к изгороди около рва, с вышки по тебе моментально стреляли. За людей никакого не признавали. Избить – это считалось мелочью.
- Люди сходили с ума?
- Сходили. Их держали за колючей проволокой, отгороженной в бараках. Очень многие шли на проволоку с током высокого напряжения, и просто сгорали. Если они успевали через эту проволоку перебежать, их или пристреливали…
Среди русских было несколько сумасшедших девчонок. Мы ничего не могли сделать. К ним подойдешь, поговоришь…Они какое-то время разумно говорили, потом непонятно что. Их куда-то увозили.
- Вшивость большая была?
- Неприятно об это говорить – с себя снимаешь рубашку, встряхнешь и они падают. А самое неприятное блохи – от них ноги черные были. Вот так тоже встряхнешь ногу и идешь. Борьбы с этим не было никакой. Потом только стали бороться с вшами. Выгоняли всех к так называемой бане, там нас раздевали, ставили бочки, наливали лизол по-моему, какое-то средство борьбы с насекомыми. Нас окунали туда, вынимали, а в это время всю одежду газовали в бараках.
- Вы знали о газовых камерах? Крематориях?
- Знали. Они рядом с нами были. В первый день, когда мы прибыли, мы поинтересовались что производят. А нам говорят: «Это те, кто вас обогнал горят». Те, кто на машинах нас обогнал. Мы им позавидовали, а они погибли.
- Во что вы верили в лагере?
- Верили в то, что обязательно освободят, тот, кто не верил, тот сразу сдавался. Хирел потихонечку, с ума сходил. Человек как-то менялся внутри.
- В бога там верили?
- Там было много людей разной национальности, но никто не молился, не бился головой об пол.
Только поляки были до предела набожные, да белоруски из Западной Белоруссии, а мы то и молитвы не знали. Те, которые выросли раньше нас, они же должны быть были поближе к богу, чем мы, но никого не было. Никаких молебнов не было, никакого покаяния.
- Среди вашей группы о чем шел разговор?
- Жили в основном воспоминаниями. Пока сидели в тюрьме в Смоленске, без конца пересказывали книги.
- Мечты какие-то были?
- Про любовь вспоминали, у каждого кто-то остался дома. Кто-то встречался с кем-то, про школу вспоминали. Я училась в МАИ, Виктория тоже, но она только поступила, и мы вспоминали, какие там были вечера, какие встречи…
- Как относились к смерти?
- Первое время был страх. Увидеть смерть человека. Я первый раз увидела мертвого человека в 31-м году, когда умер мой дедушка, после не видела никогда. А там я увидела мертвого, в первое время я испытала страх и боязнь дотронуться до него, подойти к нему. А потом это все ушло, уже воспринимается как труп, уже не как человек, а как труп. Уже другая совершенно материя. Страха никакого не было.
- Это сказывалось на том, что притуплялось ощущение страданий?
- Это было совершенно механически. Была общая боль, за то, что погибало столько людей.
На моих глазах умирали мои знакомые девчонки… У меня была знакомая белорусская девчонка, мы с ней разговаривали, нам было интересно, достала какую-то белую куртку, она мне ее подарила, а потом умерла, это был страшный момент. Потом я подружилась с одной еврейской девочкой, мы с ней обо всем говорили… Она была уже доходягой, она знала, что скоро умрет. Я к ней подошла один раз, она вышла из барака ко мне навстречу, мы с ней стояли в последний раз разговаривали и попрощались. Она знала, что ее завтра не будет, я знала, что она завтра уйдет. Вот такие были моменты. …
- Сострадание оставалось?
- Конечно. Когда ты видишь, что твой знакомый человек у тебя на глазах кончается, это было совсем другое сострадание. Это настоящее сострадание. Самое страшно то, что ничем нельзя было помочь. Безысходность такая. Нельзя было перепрыгнуть.
- Я знаю, что в других лагерях делали какие-то поделки, у вас такое было?
- Кто-то работал в обувной мастерской, кто-то в прачечной, в общем на обслуживании лагеря. Мы были на внешних работах. Там без конца шли осушительные работы, и мы копали страшно длинные, узкие канавы. На одного человека давали метров 5 длиной и выше тебя ростом. А мужчины, когда мы заканчивали работы, прокладывали там мелиоративные трубки. Сначала копаешь трудно, потому что земля каменная, а потом уже болотистая. Закопаемся поглубже и курим. Мужчины проходят мимо, бросают нам сигаретки и мы одну сигаретку, зажимая ее, курим. Громко сказано, курили, когда стоит 20 человек в одной канаве, вот так друг за другом, а канава бесконечная, последний уже докуривал, обжигая губы.
- Вы работали только на внешних работах?
- Да.
- Между заключенными обмены были. В смысле одеждой или чем-то в этом роде?
- Там нечего было менять. Иногда что-то проникало из «Канады», это такая территория была, где немцы складировали одежду и драгоценности, отнятые у заключенных. Я помню у меня ботинки развалились, я ходила по грязи буквально босиком. А в «Канаде» Нина была, я ее после войны не нашла, она мне принесла отличные новые башмаки. Все мне так завидовали.
- Так просто принесла?
- Конечно. Она русская девушка. Одно время было, что торговали, пайка хлеба стоила сколько сигарет. Тряпку было можно выменять. Но я там почти не была. Мне нечего было менять.
- Как происходил такой обмен?
- На территории, в вечернее время. Когда еще отбоя нет, когда можно побродить. Там такая гуща была, все вращались. Я пару раз туда ходила, во-первых, грязь. И вообще неприятно. Нечего мне было менять. Если мы что-то доставали, то мы несли в детский лагерь. Первая наша задача, в первую очередь, это как-то помочь ребятам.
- Что потом стало с детьми?
- Часть детей отделили от матерей, часть детей увезли на север. Когда была общая эвакуация, дети оставались в лагере до последнего. Наши вошли и обнаружили там довольно много детей. Часть из них взяли поляки, которые ринулись туда спасать, а часть попала в детские дома.
- Была возможность какое-то теплое место найти в лагере?
- Даже госпиталь считался теплым местом, оттуда не посылали на работы. Там было страшно, потому что там были все болезни, которые только в мире существуют. За больными надо было ухаживать, а это же не так просто. Надо было и напоить, и поднять, и переложить, и поменять солому. Все время была работа без конца.
Какое-то время мы работали на территории ночными дежурными. Там работы было много. Мы иногда умудрялись доставать уголь, разжигать печки и варили дранку, или даже суп с картошкой. И особо тяжелым больным разносили этот суп.
А уголь был около бани, а баня была на краю лагеря, рядом с ней вышка. Вот мы ползем туда за углем, чтобы набрать уголь. А часовой кричит: «Назад, назад!» А ты ползешь…
- С часовыми общались?
- Нет. Мы лично ни с одним из них знакомы не были. Смотреть на эти вышки удовольствия, естественно, не было. Помогать они ничем не помогали, единственно, что, когда мы ползли за углем – не стреляли. Уже хоть что-то. А персонально ни с кем из них знакомы не были. Поэтому не общались, не переговаривались.
Когда появились власовцы, кто-то из наших пытался их стыдить, что они предали Родину. А те смеялись в ответ.
- Вы рассказывали, что отмечали 1 мая 1943 года. Как к этому относилась охрана?
- Это было ночью. Ночью охраны не было. Да они вообще входить взашивленный барак не решались. Они нас только по пятеркам посчитывали, и уходили. А мы оставались сами по себе. После отбоя ходить не разрешалось, всех с вышек расстреливали. Если ты забрел не туда, тебя могли пристрелить. Но все-таки в одном из бараков, они стояли очень тесно к друг другу, в 11-м бараке был такой отсек, в котором мы и собрались.
- Какие работы были в лагере?
- Кто-то работал в канаве. Кто-то в сортировочной, где сортировали обувь. Там горы обуви были, все перевернуто, никаких пар нет. И вот эти горы разбирали, перебирали. Те, что поприличнее вывозили в Германию, очень много обуви отправляли в Германию.
- Какие наказания были?
- Бункер, карцер, расстрел. На казни нас всех гоняли смотреть. В самые последние дни готовилось восстание у крематория, там особая зондеркоманда работала. Они подняли восстание, все вырвались. Была объявлена тревога на всей территории, мобилизованы войска. Их искали, нашли.
Еще в последние дни там готовилось какое-то восстания. Ребята-заключенные, которые работали на фабрике ИГ Фарбениндустрии, они выносили оттуда порох. Их поймали и двоих повесили, я не видела как. А двоих вешали при нас.
Наказания были самые разные. Могли убить, удушить. За людей нас не считали.
А мы между собой общались на должном уровне, знали, кто из себя что представляет. Я не знаю людей, которые потеряли свое достоинство. Не было таких, которые бы испугались до смерти, дрожали бы все время. Сумасшедшие были, конечно. Остальные были в полном здравии, в полном сознании.
- Желающие сотрудничать с немцами были?
- Такие были. Во-первых, те, которые нас опознавали под Смоленском. Их судьба вывела туда же, только у них не было номеров на руках, их уже не стригли. Одна была начальницей барака. Другая сменила Альму Розу, которая там работала дирижером, она стала дирижером оркестра, третья работала где-то на обувной, четвертая тоже где-то работала, не знаю где. Я уже ходила по их следам здесь в Москве, чтобы доказать, что такие люди были. И выходила. Их всех посадили после войны.
А вот Ольга Трифонова, сказали, что она искупила свою вину, она воевала.
Так что были такие. Вот этих четверых, я знаю точно. Кто еще был, не знаю. И среди мужчин были предатели.
- Те, кто вас опознал, вы в лагере с ними пересекались?
- Нет. Я только с одной из них пересеклась, после войны.
Мы от них старались скрыться. Вряд ли они бы нас узнали, когда на территории тысячи человек, но… Специально они нас не искали. Мы их видели, они выходили за ворота, наверное, доносили на кого-то, а мы старались быть в сторонке. Женя у нас была экспрессивная. Она говорит: «Ирина, там Мария, Соня, ты представляешь?! Они же нас узнают, они нас выдадут, нас сожгут в крематории». Я говорю: «Успокойся». Так что там мы с ними ни разу не пересеклись.
А после войны у меня был очень интересный случай. Поскольку я была членом Комитета ветеранов войны, то всегда то, что касалось Освенцима, узнавали через меня. Звонят мне очередной раз, говорят: «Ирина, приехала бывшая освенцимка, она сейчас у нас, если можешь, прими ее, поговори с ней. Просто интересно, что она хочет, что она знает». Я говорю: «Пожалуйста, пусть приезжает». Я в это время из кабинета вышла, я в то время заведующей отделом была и увидела ее. Мне потом девчонки говорят: «Ты вошла белая, как полотно». А я смотрю – да я же ее знаю, сволочугу, она же предательница! Думаю, как мне быть. Здороваться с ней, не здороваться? Сказать, что она такая растакая? Растерялась я в какой-то момент, не знала, как к ней подойти. Потом я все-таки себе пересилила. Сделала вид, что я ее не знаю, не помню. А это была Мария. Подошла, мы с ней спокойно поговорили, и она ушла. Причем она мне рассказала, куда она пойдет искать правду, чтобы сняли с нее судимость, чтобы ее оправдали. Там на «Кропоткинской» отделение КГБшное было, около Комитета ветеранов войны. Я ринулась туда, я не могу оставить так! Я-то знаю, из какой она компании, и чем она занималась в лагере. Пришла туда, рассказала по какому поводу. Говорят: «Подождите, она сейчас на приеме». Посадили меня в коридоре. Я подождала пока ее выпроводили, вошла туда и говорю: «Я ее знаю вот с такой-то стороны, я могу это доказать. Соня и Мария выдали Женю, которые были в Смоленске, Людмилу. Они их выдали там в Смоленске. Почему они тогда попали в гестапо? Они нашли их по тому адресу, который они знали еще из радиошколы. Поднимайте их дело». «Хорошо, приходите на следующий день». Пришла на следующий день, передо мной папку открыли, там черным по белому написано, что такая-то показала в своих показаниях, что она в Смоленске в 1942-м году выдала таких-то, что они осуждены, и получили по 15 лет. Я говорю: «Что же вы беспокоитесь об этой Марии? А Женя живет без прописки. С работы ее уволили. Людмила живет на птичьих правах у своей тетке в Ленинграде. Их выдали, вы о них заботьтесь, а не какой-то Марии». Вот так. Такие были встречи.
Потом я уехала в командировку в Норильск. Приезжаю оттуда, я из Комитета ветеранов звонят, говорят: «Что там есть такая Мария, которая тоже была в Освенциме, и на которую пало напрасное подозрение. Ты не могла бы ей помочь восстановить доброе имя». Я говорю: «Скажи, как ее фамилия?» У нее какая-то татарская фамилия. Я возмущаюсь: «О чем ты говоришь?! Как я могу о ней просить, если она такая дрянь?! Ни в коем случае, нигде о ней слово не замолвлю никогда».
Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны, бывшей узницы фашистского концлагеря.
Часть 3 (Окончание)
- Расслоение в лагере было? Иерархия?
- Ну какая иерархия. Люди жили, забот не знали. Соня, Смоленская, будет так говорить, она была дирижером оркестра. Мария была старшая по бараку. У них были пуховые одеяла, были пуховые перины. У них было все, что угодно. У них была еда, у них была одежда. Это все из «Канады» им поставлялось. Золото было, очень многие из них вышли из лагеря с определенным багажом, запасом.
- Американцы, англичане в лагере были?
- Американцев не было, а англичане были. Они жили припеваючи. У них была прислуга, обслуживание. У них все было в бараке. Их иногда трясли, что-то там проверяли. Я только один раз я была в этом бараке, посмотрела по сторонам, удивилась…
- Не было желания перебраться в такие условия?
- Зачем? Мы держались все вместе. Держались крепко. Поддерживали друг друга. Знали, что никто из нас никого не бросит в тяжелый момент, особенно белорусские партизанки.
Там было несколько украинских девчонок из Днепропетровска, мы из разведшколы, мы вот так вот держались друг за друга. Мы знали про каждую, кто чего делает, чем занят. И кому, чем надо помочь. Нам своих связей вполне хватало.
- Из белорусских пленных уводили в крематорий?
- Есть официальные данные, с которыми я познакомилась из книг, которые были опубликованы после войны. Немцы почти до конца 1942 года брали в крематорий всех подряд. Не смотрели на национальность. Просто видят слабый человек, он уже выжат до конца и его отправляли туда.
В 1943 году, после Сталинграда, между мужским и женским лагерем проложили железные дороги к крематорию. Раньше нас не выпускали из бараков, чтобы мы не смотрели на это, потом плюнули на все, потому что так много было эшелонов вновь прибывших. И все это делалось у нас на глазах. Их выгоняли из вагонов, кого вынимали, кого выгоняли. И направо, налево. Если женщина была с ребенком, молодая, здоровая, то она шла в крематорий, потому что они считали, что без ребенка, она уже не работник. Она все равно шла в сторону. Некоторые из тех, кто был в лагере, видели среди прибывших своих родственников. Кричали, бежали на проволоку… Это было страшное дело, когда прибывали транспортные эшелоны… Один за другим, шли и шли…
- На каком языке говорили в лагере?
- Я не могу сказать, что язык был приблатненный, там говорили на смешанном языке. Мне казалось, что я прекрасно говорю по-польски, над чем польки всегда смеялись. Например, несут больного на носилках, ты стараешься не спешить и говоришь: «Тихо, тихо, тихо, помалу»… тихо у нас значит, молчи, не разговаривай. А помалу, это значит понемножку. Смеялись они ужасно, когда я говорила, ой, кто-то меня укусил. Я говорила не что-то меня укусило, а человек меня укусил.
А вот когда мы бежали, когда я жила в польской семье, мне было очень трудно. Они молились без конца. Сидят в подвале, где-то там стреляют, наши близко, а они молятся без конца. Хозяйка, ее сестра, детишки. Мужчины наверху. Спрашивают меня: «Ты, почему не молишься?» А как я могу молиться? Я по-русски то ничего не знаю, как я могу молиться по-польски? Я им говорю: «Про себя молюсь». Так и сидела. Что сделать?
Я попала в эту семью через 14 лет, была поездка в Польшу. Я поехала туда, нас всех бывших освенцимцев повезли, через ЦК организовали поездку. Поехали туда в Освенцим. А эта семья была недалеко от лагеря. И я договорилась, что поеду туда. Поехала я туда с директором Освенцимского музея, был такой Казимир Смолин. Хороший парень. Приехали мы в эту семью. Я там была до марта, был еще снег. А приехали летом, совершенно не узнаваемое место. Там на взгорке стоят одинаковые домики. Растерялась немножко. Думаю, какой же был дом? В первый дом вошла, спрашиваю: «А пани Анна здесь живет?» Она вдруг из соседнего домика с крыльца кричит: «Ирка, иди сюда, иди сюда!» Она меня через 14 лет прекрасно узнала. Начала она разговор с того, что сказала, что со мной не расплатилась. Ты у меня работала февраль, март. Я должна тебе заплатить денег. Этот Смолин, директор, смеется, говорит: «Она из Москвы». «Какая Москва? Я должна ей заплатить, она у меня батрачила». Потом я им писала письма, по-польски письма, они ни разу не ответили. Может быть, что-то случилось с их семьей.
- Когда вы жили в польской семье, страшно было?
- Был такой момент, когда на постое у них стояли наши власовцы. Вот мне когда страшно было. Я понимаю, что язык-то у меня не польский. Не дай бог прорвутся какие-то русские слова. А кто эти парни, черт их знает, они меня могут выдать вполне. Я уже старалась с ними никак не контачить. Они в одной светелке жили. Я в другой.
Еще один интересный момент. когда нас уже отправляли домой, нас сопровождал солдатик, простой парень, плохо по-русски говорил, неграмотный такой. Я ему дала свой домашний адрес: «Ты сообщи, что я жива», – у нас еще не было связи. У меня эти письма остались, там так написано – ничего не поймешь. Мама прочитала, говорит, какой-то иностранец это писал. Так неграмотно он писал.
- Ваши подруги, которые остались в той колонне, что было с ними?
- Их угналиа на Запад. Потом американцы их освободили.
Мы их потом долго икали, никак их не могли найти. Запомнилось мне, что Виктория живет на Красноармейской улице дом 23. И мы к этому дому 23 втроем, Инна Женя и я, подходим и спрашиваем: «Здесь Виктория живет?» «Нет». «Жила? «Нет». «Кто-нибудь из старожилов есть?» «Есть. Такой никогда не было». Мы целый день ходим вокруг этого дома до тех пор, пока нам милицией не пригрозили. Оказалось, что дом не 23, а 13-й.
Первой ее нашла Людмила, она точно знала адрес. Еще Виктория не вернулась, а она вернулась самой первой. Маме рассказали, что Виктория жива. Потом Виктория вернулась. А потом мы нашли этот злополучный дом 13, и встретились, соединились уже навсегда.
С тех пор и до последнего дня – все вместе. Женя сейчас, правда, уехала в Вильнюс, после окончания МАИ. И проклинает сейчас все на свете, что бросила Москву. С дочерью там живет. А Людмила в Москве, правда, сейчас уехала в свою деревню. Недавно умерла Виктория. Мы четверо так всю жизнь вместе и прожили.
- В проверочном лагере о чем спрашивали?
- Допрашивали каждую минуту. На каждую завели по огромную делу. Причем допросы были по ночам. Все подробно, буквально по часам, где я была и что я делала, потому что много было власовцев, которые выдавали себя за наших солдат, а на самом деле расстреляли массу наших людей. Которые осудили в лагеря – я ни капельки не жалею, считаю, что правомерно. Раз посадили, было за что сажать. Они предали очень много нашего народа.
Мальчишек сразу, как только освободили, сформировали в колонны и отправляли на фронт. Кто вызывал подозрение, того оставляли, а кто был чист, тех отправляли воевать – кого в штрафбатальоны, кого просто в части.
Мы жили там в этих бывших эсесовских бараках. И какой-то работой нас занимали. А потом сказали: «Езжайте». Не дали ни платочка, ни косыночки, ни денег, ничего. Только справки дали. Мы сели на открытую платформу, еще с нами был какой-то парень, и поехали домой в Москву из Аушвиц. Потом в какой-то момент сели в пассажирский поезд, в теплушках ехали, как могли, так и доехали. Приехали и явились ко мне домой. Женя жила в Малоконюшенном, пошла к себе. А мы с Инной с Киевского вокзала пошли ко мне. Пришли ко мне.
- Когда вы сообщили о себе домой?
- Когда нас, проверяя, возили с места на место, и в одном месте мы увидели ящик для писем. Я говорю: «Чего нам не писать? Разорвут, так разорвут, побьют, так побьют, бог с ними, давайте напишем». Я написала маме с папой, что жива, что не изменилась, что я все такая же, надеюсь, что скоро буду дома. Я ушла в апреле 1942 года из дома, а это письмо было в апреле 1945 года. Через 3 года. Мама ничего не знала. Она обращалась и в ЦК комсомола, и в райком комсомола. Ей везде говорили, что ваша дочь жива, она где-то в партизанском отряде. Старались маму подбодрить. И потом мы приехали сюда.
Начались дела с паспортами, документами. Это продолжалось довольно долго. Сначала выдали временный паспорт, потом постоянный паспорт. Потом объявился мой второй муж, первый муж умер от туберкулеза.
С Шуриком мы прожили 40 с лишним лет. У нас двое взрослых ребятишек. Дочери уже 57 лет. Она с 47-го года, сын с 55-го года. Прожили мы дружно, мирно, хорошую жизнь.
- Вы дома рассказывали что-нибудь?
- Почти нет. Меня мама все время ругала: «Я от твоих подруг знаю гораздо больше, чем от тебя». Я говорю: «Что я буду тебя лишний раз волновать? Зачем? Хватит того, что я пережила. Зачем я буду тебе рассказывать все эти ужасы». Я не могла перешагнуть через себя, чтобы сесть и начать маме что-то рассказывать. Я даже не знаю почему. Мама узнавала со слов моих приятелей.
- Концлагерь вас как-то изменил?
- Да. Как говорили мне мои друзья, я была странная. После войны я поступила в университет на филфак, на польское отделение и долгое время всех очень сторонилась. Меня не волновали ни их заботы, ни их дела. Мне все это казалось каким-то ненужным, мелким. Не могла я сопоставить то, что было за моей спиной, с тем, что волнует их. Никак не получалось у меня этого. И только к пятому курсу мы стали дружить, стали вместе ходить по театрам, ездить по каналу Волга–Москва. До сих пор поддерживаем отношения.
- После войны какое было отношение к тем, кто прошел плен?
- Разное. Самое неприятное, что меня после университета оставили работать на кафедре, потом я училась в аспирантуре. Я проработала на кафедре, а потом меня, по сокращению штатов, ничего не объясняя. Это была первая послевоенная обида. Потом я ушла работать в библиотеку и до конца своей рабочей деятельности работала только в библиотеке. Начинала с самой маленькой ставочки – 690 рублей. Потом стала директором нашей библиотеки.
Библиотека была колоссальной. 1300 человек работало, полковники, генералы. Отношения со всеми были прекрасные. В день по 4 тысячи человек проходило. Она привлекала тем, что там поставили два новых ксерокса. Копии делали без конца. Работать было очень интересно. Я всегда гордилась своей библиотекой.
- Спасибо, Ирина Михайловна.
Интервью: А. Драбкин
Лит.обработка: Н. Аничкин
Наградной лист Хариной И.М.
Награждена орденом Отечественной войны II степени в честь 40-летия Победы. № наградного документа 1-72.
Военные контрразведчики отметили юбилей одной из самых эффективных спецслужб времен Великой Отечественной войны. Ровно 70 лет назад, 19 апреля 1943 года, была создана новая структура советской военной контрразведки под названием СМЕРШ, которое расшифровывалось как "Смерть шпионам".
Сейчас в России осталось всего сто с небольшим ветеранов СМЕРШ. Воспоминания каждого из них бесценны. СМЕРШ просуществовал недолго, около трех лет - с 1943 по 1946 год. Однако опыт, накопленный контрразведчиками в эти трудные времена, изучается и применяется контрразведками всего мира.
СМЕРШ был создан 19 апреля 1943 года на базе Управления особых отделов Народного комиссариата внутренних дел СССР. Когда спустя два дня было подписано постановление Государственного комитета обороны об утверждении положения о СМЕРШ, его текст состоял из одной фразы: "Утвердить положение о Главном управлении контрразведки "СМЕРШ" (Смерть шпионам) и его органах на местах". Этим постановлением Управление особых отделов из состава НКВД было передано в состав Народного комиссариата обороны, где на его базе организовано ГУКР "СМЕРШ". Руководителем созданной структуры был назначен комиссар госбезопасности 2 ранга Виктор Абакумов. Подчинялся Абакумов напрямую наркому обороны, то есть Сталину.
Тем же постановлением морской отдел УОО НКВД был преобразован в Управление контрразведки СМЕРШ НК ВМФ, а в мае того же года бывший 6-й отдел УОО НКВД был реорганизован в отдел контрразведки СМЕРШ НКВД. Таким образом, в годы войны существовали три организации под общим названием "СМЕРШ".
На них были возложены задачи по борьбе со шпионской, террористической, диверсионной деятельностью иностранных разведок, борьба с изменой Родине в частях и учреждениях Красной Армии, дезертирством на фронтах.
В соответствии с условиями военного времени органы контрразведки СМЕРШ наделялись широкими правами и полномочиями. Военные контрразведчики могли проводить выемки, обыски и аресты военнослужащих Красной Армии, а также связанных с ними гражданских лиц, подозревавшихся в преступной деятельности.
Аресты военнослужащих в обязательном порядке согласовывались с военным прокурором в отношении рядового и младшего начсостава, с командиром и прокурором воинского соединения или части в отношении среднего начсостава, с военными советами и прокурором - в отношении старшего начсостава, а высшего осуществлялись только с санкции наркомов обороны, ВМФ и НКВД. Задержание рядовых военнослужащих, младшего и среднего начсостава могло проводиться без предварительного согласования, но с последующим оформлением ареста. Органы контрразведки СМЕРШ имели право "в необходимых случаях" расстреливать дезертиров, членовредителей и террористов по постановлениям управлений и отделов СМЕРШ. Но все же в первую очередь подразделения СМЕРШ должны были противостоять диверсионной и разведывательной деятельности абвера.
За первые 10 месяцев с начала создания в германские разведывательные органы и школы были внедрены 75 агентов, из них 38, то есть половина, возвратились, успешно выполнив свои задачи. Они представили сведения на 359 сотрудников германской военной разведки и на 978 шпионов и диверсантов, подготавливаемых для переброски в наш тыл. В итоге 176 разведчиков противника были арестованы, 85 явились с повинной, а пятеро завербованных сотрудников германской разведки оставались работать в своих подразделениях по заданию СМЕРШ. Под влиянием нашей агентуры ряды власовской "Русской освободительной армии" покинули 1202 человека. А еще за годы войны смершевцами было обезврежено около 3,5 тысячи диверсантов и свыше 6 тысяч террористов.
Постепенно в практику работы военных контрразведчиков вошла заброска в немецкий тыл агентурных групп, в которые включался оперативный сотрудник СМЕРШ, опытные агенты, хорошо знающие местность и способные выполнять роль связных, а также радист.
За январь-октябрь 1943 года в тыл противника было направлено 7 таких групп - 44 человека, подчиненных непосредственно ГУКР "СМЕРШ", которые привлекли к сотрудничеству 68 человек. Фронтовыми управлениями "СМЕРШ" с 1 сентября 1943 по 1 октября 1944 года было заброшено на оккупированную территорию 10 групп - 78 человек. Им удалось привлечь к сотрудничеству 142 человека, а шестеро агентов внедрились в немецкие разведорганы.
Постепенно работа зафронтовой агентуры упрощалась: к концу войны курсанты и сотрудники разведшкол противника все охотнее шли на контакт, надеясь загладить свою вину перед Родиной. После выхода наших войск за территорию СССР зафронтовая работа стала постепенно сворачиваться: большинство разведорганов и разведшкол противника было разгромлено или расформировано, их личный состав вливался в подразделения вермахта.
Отдельная история - это радиоигры: до конца войны их было проведено 186, в результате удалось вывести свыше 400 кадровых сотрудников и гитлеровских агентов.
Отечественные архивы и документы противника свидетельствуют о том, что сотрудники СМЕРШ смогли не только успешно противостоять опытным немецким спецслужбам, но и во многом превзошли их. Это подтверждает и заявление бывшего начальника штаба верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршала Вильгельма Кейтеля: "В ходе войны данные от нашей агентуры касались только тактической зоны. Мы ни разу не получили данных, которые оказали бы серьезное воздействие на развитие военных действий".
Так, например, в Курской битве советская разведка и контрразведка сыграли чрезвычайно важную роль. Им удалось не только заблаговременно обнаружить подготовку немцами наступления на курском направлении, но и определить место и срок проведения операции. Располагая всеобъемлющей информацией о планах противника, советское командование на Курской дуге выбрало тактику "преднамеренной обороны" с последующим переходом в контрнаступление. В соответствии с этой задачей перед спецслужбами СССР была поставлена цель усиления дезинформационных мероприятий для того, чтобы скрыть подготовку советской наступательной операции.
В результате сражения под Курском и Белгородом была сорвана попытка широкомасштабного наступления вермахта.
О практической деятельности военных контрразведчиков в годы Великой Отечественной войны долгие годы было известно не так уж много. Впервые открыто о службе смершевцев написал в 1974 году Владимир Богомолов в своей книге "Момент истины. В августе 1944-го". Правда, многое из реальных примеров работы контрразведчиков у Богомолова осталось "за кадром" - немало документов, которые он изучал в период написания книги, были под грифом "Секретно" и "Совершенно секретно".
Так, например, в 1943 году под грифом "Совершенно секретно" НКГБ СССР опубликовал два выпуска "Материалов по распознаванию поддельных документов". Все, пожалуй, знают, что в фиктивные красноармейские книжки немцы по недомыслию вставляли скрепку из нержавейки. Менее известно, что абвер и разведывательное подразделение СД "Цеппелин", как правило, снабжали своих агентов фиктивными "бумагами", хотя бланки советских воинских документов в большом количестве попадали в их руки, а также фальшивыми орденами и медалями. Экономные немцы даже при изготовлении собственных наград использовали дешевые металлы и их сплавы, сдавая драгметаллы в свой "фонд обороны". Поэтому, наладив к 1943 году производство "советских" медалей и орденов, абвер изготовлял их из томпака. Внешне фальшивки почти не отличались от оригиналов, правда, на ордене "Красной Звезды" красноармеец изображался не в сапогах, а в ботинках с обмотками. Для контрразведчиков подобные "награды" становились существенным основанием для подозрения в принадлежности человека к вражеской агентуре.
В особых случаях абвер и СД снабжали своих агентов подлинными советскими орденами и медалями, сделанными из золота, серебра, платины. Например, агент "Цеппелина-Норд" Таврин, направленный для совершения теракта против Сталина, имел настоящие, взятые у попавших в плен командиров Красной Армии ордена Ленина, Красного Знамени, Александра Невского, Красной Звезды и две медали "За отвагу". Приземлившись в районе Смоленска, диверсант Таврин и его жена-радистка, сев на мотоцикл с коляской, поехали в сторону Москвы. Одетый в форму майора Красной Армии, со Звездой Героя Советского Союза и орденами на груди, Таврин имел безукоризненные документы начальника отдела СМЕРШ 39-й армии.
Специально для "майора" в Берлине был отпечатан номер "Правды" с Указом о награждении его Звездой Героя. Но именно этот "иконостас", да еще и Звезда Героя Советского Союза привлекли особое внимание контрразведчиков, которые задержали Таврина на дороге Ржев - Москва. Гитлеровцы явно переборщили: разведчику нужно быть скромнее. Впоследствии Таврин использовался в радиоиграх и опознавал засланных агентов. Правда, это не спасло его уже после войны от расстрела.
Деятельность военных контрразведчиков по розыску, особенно на заключительном этапе Великой Отечественной войны, национал-социалистского руководства, руководителей и сотрудников спецслужб и карательных органов, военных преступников и их пособников, а также борьба с вооруженным подпольем на территории Германии, стран Восточной Европы и временно оккупированных советских землях заслуживают особенного внимания. Достаточно сказать, что в самом конце войны и в первые месяцы после ее завершения военным контрразведчикам удалось разыскать и арестовать многих из своих непосредственных противников - руководителей немецкой военной разведки. Во внутренней тюрьме на Лубянке оказались начальник отдела "Абвер-1" Ганс Пиккенброк, заместитель начальника отдела "Абвер-2" и начальник "Абверштелле-Берлин" Эрвин Штольце, начальник отдела "Абвер-3" Франц фон Бентивеньи, начальник подразделения 3Ф1 (контрразведка за линией фронта) Фридрих фон Розенберг-Грушницкий, начальник "Абверштелле-Вена" Отто Эрнст Армстер, начальник "Абверштелле-Прага" Ганс фон Деммель, начальник "Абверштелле-Бухарест" Эрих Родлер, начальник отдела "Валли-2" Теодор Мюллер, ряд руководителей абверкоманд и абвергрупп, несколько начальников разведывательно-диверсионных школ и курсов.
В результате деятельности опергрупп СМЕРШ в Берлине были захвачены ценные документы правительственных, разведывательных и контрразведывательных органов. А также в Германии были задержаны видные деятели нацистского режима и карательных ведомств, части которых впоследствии были предъявлены обвинения в совершении преступлений против человечества.
Известен эпизод, когда в ходе Берлинского сражения военные контрразведчики 47-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии 1-го Белорусского фронта осуществили операцию по захвату одного из центральных учреждений абвера в Берлине. По данным разведки, оно находилось в полосе наступления 47-й дивизии в районе Целендорфа, на окраине немецкой столицы, и было замаскировано под сельскохозяйственный институт. Это учреждение всю войну было главным противником военных контрразведчиков.
3 мая в 4 часа 45 минут начальник УКР "СМЕРШ" 1-го Белорусского фронта Вадис, как заместитель уполномоченного НКВД СССР по "ВЧ", доложил Лаврентию Берии о результатах розыска опергруппами деятелей нацистской партии и крупных чиновников ведомств фашистской Германии в Берлине. В их числе оказались начальник отдела радиовещания Министерства пропаганды Ганс Фриче, консультант Геббельса по агитации и пропаганде Вольф Хайнрихсдорф, начальник госпиталя рейхсканцелярии, личный врач Гитлера профессор Вернер Хаазе, президент союза германских моряков в Берлине Эрн Гинцман. Последний утверждал, что Гитлер и Геббельс покончили жизнь самоубийством, и трупы их сожжены, причем труп фюрера, по его данным, мог находиться "в котловане убежища".
История "СМЕРШ" закончилась в мае 1946 года. Тогда постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) "СМЕРШ" влился в состав Министерства госбезопасности СССР в качестве самостоятельного главного управления.
Примечательно, что за три года существования СМЕРШ в рядах контрразведчиков не было ни одного случая предательства, перехода на сторону врага. Не смог в их ряды внедриться и ни один вражеский агент.
«Скажите, много людей вы расстреляли?» «Нет, не много — человек 25-30»
Эксгумация останков жертв под Вишневцами. Из протокола следственного экспертизы от 26 апреля 1982
Протокол допроса бывшего украинского полицейского Якова Островского из города Вишневец, считавшего себя относительно невиновным, поскольку он лично убил не много людей, всего только 25 то ли 30 человек.
П Р О Т О К О Л Д О П Р О С А[7]
6 июля 1944 года гор. Вишнивец
допрашивается ОСТРОВСКИЙ Яков Георгиевич - 1916 года рождения,
родился в с. Муховцы, Вишнивецкого района.
_____________
[....]
(78) 89
ВОПРОС: Где вы попали в плен к немцам?
ОТВЕТ: Под Люблиным.
ВОПРОС: Где вы учились?
ОТВЕТ: Я закончил 7 классов и вечернюю школу в Вишнивце.
ВОПРОС: Какие вы еще знаете города, в которых сами бывали?
ОТВЕТ: Краков, Тарне, Ключи, Олькуш, Катовицы.
ВОПРОС: Вы во Львове были?
ОТВЕТ: Во Львове был, но в селах Львовской области не был.
ВОПРОС: Сколько раз вы были во Львове?
ОТВЕТ: Раз 5, когда ездил из армии в отпуск домой и обратно.
ВОПРОС: У вас есть знакомые во Львове?
ОТВЕТ: Нет, знакомых у меня во Львове нет.
ВОПРОС: В Дрогобыческой области вы были?
ОТВЕТ: Нет, там не бывал.
ВОПРОС: Расскажите, что вы делали с начала прихода немцев?
ОТВЕТ: Как только вступила немецкая армия, было видно, как ловят евреев и стреляют. Местные люди ловили комсомольцев и бывших доносчиков НКВД и выдавали гестапо, и тех потом расстреливали.
Я узнал, что мои документы, что были в НКВД с моей распиской и мое псевдо «ОКУНЕВ» находятся в руках начальника района (шефа района).
Когда я узнал об этом, я не знал куда деваться и что делать.
Я имел одного товарища в с. Муховцы и он мне сказал, что мое псевдо уже раскрыто и что меня за это расстреляют и посоветовал, во что бы то ни стало хотя бы 2-3 недели влезть и быть в оуновской милиции. Это, по его словам, должно было меня спасти.
Я так и сделал. Вскоре меня вызвал местный комендант и показал мои подписки в НКВД. Я начал плакать, потом пришли мои родные и жена, начали его просить меня не трогать. Меня пока оставили, и я продолжал служить.
За время моей службы приводили комсомольцев и бывших доносчиков, их допрашивали, а потом вывозили и расстреливали.
Я сам никого не арестовывал и не расстреливал.
В милиции я проработал 3 месяца.
[подпись]
79 (90)
Раз однажды, вели коммуниста Ивана Волынского. Он был товарищем моего отца. Я начал просить коменданта его выпустить. Тогда он крикнул: «Что, хочешь с ним вместе лежать, доносчик?». Его все равно расстреляли, а мне его было ужасно жалко.
Меня все время называли шпионом.
Вскоре немцы разогнали милицию ОУН.
Я начал работать в маслобойке и работал там 5 месяцев.
Раз как-то вечером я встретил на улице районного шефа. Он мне говорит, что я должен ехать в Кременец на курсы полиции. Я начал его просить, чтобы меня отпустили, потому, что я уже достаточно намучился, тогда он как крикнет: «Замолчи «ОКУНЕВ», ты что уже забыл кто ты?».
Я видел, что мне некуда деваться и поехал на эти курсы в Кременец.
ВОПРОС: Чему вас там обучали?
ОТВЕТ: Обучали муштре, рассказывали как арестовывать и делать обыски. Оружия не давали. На 30 человек дали 3 винтовки. Называлось это войско «ШУЦМАНДШАФТ»[13] или «оборонное товариство», а мы назывались ШУЦМАНЫ.
ВОПРОС: Где происходили эти курсы?
ОТВЕТ: В Кременце.
ВОПРОС: Что было после окончания учебы?
ОТВЕТ: После окончания учебы на курсах ВОЛОШИН был назначен комендантом Вишнивецкого района, а я его заместителем. Приступил я к работе в декабре 1942 года. Назначили меня не потому, что я был очень усердный, а потому, что я был грамотный.
ВОПРОС: Чем вы занимались, какая была ваша работа?
ОТВЕТ: Работа была такая: охрана возле жандармерии, охрана возле районного шефа. Нам специальных заданий не давали, т.к. эти задания выполняла жандармерия.
Позднее, когда нужно было собирать податки, жандармы брали шуцманов и ездили на села.
ВОПРОС: Значит, вы вместе с жандармерией арестовывали людей и вместе с ней собирали податки с крестьян?
ОТВЕТ: Да, вместе...
В 1943 году прошли слухи о том, что прошли партизаны — советские и бендеровские. Вскоре начались большие гонения на шуцманов.
ВОПРОС: Когда это было?
ОТВЕТ: Мы удрали в марте (20 числа) 1943 года, а это было за 5 месяцев до этого.
[подпись]
80 (91)
ВОПРОС: Значит, вас вызвали в ноябре месяце 1942 года и вы вскоре удрали? а вы говорили, что стали работать заместителем коменданта в декабре 1942 года. Объясните это.
ОТВЕТ: Я кое-что в датах забыл и здесь ошибся. Значит, я начал работать заместителем коменданта в начале 1941[14] году.
ВОПРОС: Что было дальше?
ОТВЕТ: Нас вызвал районный шеф и предложил преследовать коммунистов и бендеровцев, но мы ничего не сделали: ни одного советского агитатора, ни одного коммуниста не арестовали.
ВОПРОС: Почему вы разбежались в марте 1943 года?
ОТВЕТ: В марте месяце 1943 года мы все разбежались потому, что часть наших шуцманов должна была идти биться с партизанами в Белоруссию, другая часть продолжать свою службу, а часть должны были арестовать. Узнав, мы решили удрать и это сделали.
После нашего побега, нас заменила польская полиция.
Я в это время пошел в с. Кривчики и там перепрятывался.
Когда жандармерия перестала нас преследовать, мне сказали, что я могу возвратиться обратно. Я возвратился в Вишнивец.
В июне 1943 года нас мобилизовали в бендеровскую партизанку. Там уже были все полицейские. Из нас бывших немецких полицейских был организован взвод.
Мы участвовали в бою и бились в Подколодном, под Вышгородом и в с. Белка.
После этих трех боев, бендеровцы начали убивать поляков. Это мне очень не понравилось.[15]
Однажды ведут четырёх хлопцев. У меня там был товарищ Саша. Я его спрашиваю. Что это за люди. Он пошел, узнал и говорит, что это была разведка КОВПАКА. Эти люди были вечером расстреляны. Я этого не видел, и в этом не участвовал. Этим занималось «СБ».
Когда я об этом узнал, я возмутился и говорю Саше: «как же так, пропаганда говорит, что мы действуем как советские партизаны, а тут получается, что их убивают». Саша тогда и говорит, что это только пропаганда, а в действительности это не так.[16] Саша также тут же мне сказал, что он лейтенант, бежал из немецкого плена говорит, что нужно отсюда бежать, иначе плохо будет.
Вскоре я удрал. Приходилось прятаться и от немцев, и от бендеровцев.
Через время какой-то начальник из бендеровцев присылает ко мне записку. Там было написано, что я — дезертир, но если я возвращусь, то мне простят и я буду работать по специальности.
[подпись]
(81) 92
Дальше прятаться и от немцев и от бендеровцев было практически невозможно, и я снова ушел к бендеровцам. 3 месяца я работал мастером по колбасным изделиям. Я приготовил и законсервировал 5 тонн валового мяса, 2 тонны смальца и т.д. 1 тонну мыла приготовил.
ВОПРОС: Куда вывозили эти изделия и где их прятали?
ОТВЕТ: Об этом я ничего сказать не могу, т.к. ночью приезжали подводы и забирали неизвестно куда. Доверенным лицом я не был и мне ничего не говорили.
ВОПРОС: Когда, в какое время вы работали снова у бендеровцев?
ОТВЕТ: С ноября 1943 г. по январь м-ц 1944 года.
После этого был дан приказ: все люди, которые были заняты в хозяйстве, которые не являются боевиками, должны разойтись по домам.
Я пришел домой.
Когда пришла Красная Армия ко мне явились несколько человек. Я испугался и удрал. Прятался я в Маховецких полях. Туда ко мне пришел проводник по псевдо «МИХАСЬ» и меня мобилизовал. Он вывел ещё несколько человек, построил и сказал, что сейчас советы мобилизуют людей, нужно им помешать и скрываться. Мы все пошли, но ночью за Бодаками, я удрал.
ВОПРОС: Значит о базах вы ничего сказать не можете?
ОТВЕТ: О двух базах я знаю, а больше ничего сказать не могу.
ВОПРОС: Чем вы решили искупить свою вину?
ОТВЕТ: Кроме этих двух складов, я ничего не знаю. Хочу быть честным гражданином Советского Союза. Хочу пойти в Армию и оправдать себя. Еще хочу сказать, что вы меня не знаете. Но я хочу Вам сказать, что я все время был честным человеком. При немецкой власти меня сломили, но сегодня я решил снова стать порядочным человеком, потому, что меня мучает совесть.
ВОПРОС: Когда здесь происходили расстрелы?
ОТВЕТ: Начались расстрелы в 1941 году в июле месяце, как только вошли немцы. Расстреливали людей во рву. Потом расстреливали уже в 1942 году в июле, августе и сентябре месяцах.
ВОПРОС: Вы лично участвовали в расстреле?
ОТВЕТ: В первом расстреле я не участвовал. А потом, здесь под угрозой расстрела вынужден был стрелять.
ВОПРОС: Скажите много людей вы расстреляли?
ОТВЕТ : Нет, не много — человек 25-30. Потом я болел и 3 месяца из-за сильного тифа не вставал с постели.
[подпись]
(82) 93
ВОПРОС: В каком месяце жгли Вишнивец и кто его поджигал?
ОТВЕТ: Палили его целую неделю. В Вишнивце стоял целый батальон бендеровцев. Командиром у них был НАЛИВАЙКО.
ВОПРОС: Вы говорили, что 20 марта вы разбежались. Кто дал команду разбежаться?
ОТВЕТ: Мы узнали, что бендеровцы должны нас забирать, тогда мы сговорились и разбежались.
ВОПРОС: Скажите, куда девался ВОЛОШИН?
ОТВЕТ: Он удрал за 2 дня до этого.
ВОПРОС: Значит был заговор между шуцманами и бендеровцами.
ОТВЕТ: Очевидно.
ВОПРОС: Где сейчас ВОЛОШИН?
ОТВЕТ: Не знаю, говорят он арестован.
ВОПРОС: Когда вас брали в жандармерию, вы подписывали там что-нибудь, вас там проверили, допрашивали?
ОТВЕТ: Да, каждый подписывал карточку.
ВОПРОС: Сколько времени вы учились на курсах в Кременце?
ОТВЕТ: Две недели.
ВОПРОС: Вы тут упоминали о польской полиции. Что это такое?
ОТВЕТ: Когда мы удрали, польская полиция заступила на власть. Эта полиция расстреливала население, которое пыталось прятаться в лес. Они убили несколько человек в Снигуровке, в Бодаках.
ВОПРОС: Далеко отсюда эти 2 склада?
ОТВЕТ: В 19-ти километрах.
ВОПРОС: На этом пока прекратим нашу работу. Идите отдыхать, а вечером поговорим.
/допрос прекращается/
[подпись]
Допрос проводил: начальник УНКВД Дрогобычской области
Генерал-Майор А. Сабуров
[подпись]
(83) 94
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА
ОСТРОВСКОГО
7 июля 1944 года.
ВОПРОС: Как вы себя чувствуете?
ОТВЕТ: Хорошо.
ВОПРОС: Вы, очевидно, все продумали и кое-что, может быть, вспомнили. Мне хочется, чтобы сегодня вы рассказали о том, что вы могли вчера в вашем разговоре упустить. У меня к вам целый ряд вопросов. В частности: повторите, пожалуйста, фамилии тех, кого вы при советской власти передали в НКВД.
ОТВЕТ: Серафим Сидор, Буценюк Данило, Кулачинский Миколай (из Вишнивца), Мавдюк Дмитрий (из с. Оришковцы).
ВОПРОС: Мне не ясны также обстоятельства вашего ухода из немецкого плена в 1939 году?
ОТВЕТ: Это было 21 сентября 1939 года, я попал в плен, а удрал из плена 27 сентября.
ВОПРОС: Когда Вы пришли домой?
ОТВЕТ: Я не пришел, а приехал на велосипеде.
ВОПРОС: Сколько дней вы были в пути?
ОТВЕТ: 2 дня. Приехал я в Вишнивец 29 сентября.
ВОПРОС: Сколько это километров Вы проехали?
ОТВЕТ: Километров 300, но я очень хорошо езжу на велосипеде. Нас учили в армии ездить быстро и даже стрелять на ходу.
ВОПРОС: Как же вы переехали через фронт?
ОТВЕТ: Фронта тогда не было, проехал я спокойно через Броды.
ВОПРОС: Вы не можете рассказать Ваш маршрут?
ОТВЕТ: Могу рассказать. Из-под Люблина, я поехал в сторону Равы Русской, Львов остался у меня справа, поехал на Броды, Радзивилов, Почаев и приехал в Вишнивец.
ВОПРОС: Вы ехали по шоссе? Останавливали ли Вас?
ОТВЕТ: Я ехал малыми дорогами. Меня останавливали партизаны с красными повязками на рукавах. Я им рассказывал, что еду домой в Вишнивец и меня отпускали.
ВОПРОС: Много раз Вас задерживали?
ОТВЕТ: Задерживали меня раз 15-20.
[подпись]
(84) 95
ВОПРОС: Вы были в форме?
ОТВЕТ: Я был в форме старшего унтерофицера. От немцев я прятался, а здесь меня никто долго не задерживал, только спрашивали, откуда я.
ВОПРОС: Так кто Вы говорите Вас задерживал?
ОТВЕТ: Меня задерживали партизанские отряды.
ВОПРОС: Что это за партизанские отряды?
ОТВЕТ: Это были партизаны украинские и польские.
ВОПРОС: Что это за партизаны, очевидно, оуновцы?
ОТВЕТ: Да, ОУНовцы.
ВОПРОС: Вы круглые сутки ехали и нигде не останавливались.
ОТВЕТ: Да потому, что боялся, что переделят границу, и я останусь.
ВОПРОС: При каких обстоятельствах вы удрали, где вас немцы держали в плену, была ли там охрана и где был ваш велосипед, что вы сумели его украсть?
ОТВЕТ: Нас в Люблине держали в доме. Там было человек 200 пленных. Охраняли нас 2 человека. Велосипеды наши стояли во дворе. Мы ночью заметили, что немец спит, полезли через водосточную трубу во двор, взяли велосипеды, и нас 12 человек разъехалось кто, куда в разные стороны.
ВОПРОС: Как вы ночью могли различить свой велосипед?
ОТВЕТ: Я не говорю, что я взял свой. Я взял первый попавшийся хороший велосипед, а здесь в Вишнивце сдал его.
ВОПРОС: Повторите, пожалуйста, сколько времени Вы прятались от немцев, когда они вошли сюда в 1941 году?
ОТВЕТ: Недели три я прятался, а потом вступил в милицию, когда товарищ сказал, что меня должны арестовать.
ВОПРОС: Вы говорите — 3 недели? Это точно?
ОТВЕТ: Да, точно.
ВОПРОС: А я имею сведения, что как только немецкая разведка появилась недалеко от Вишнивца, Вы вышли ей навстречу и там разговаривали с немцами. Так это или не так?
ОТВЕТ: С первого дня я действительно пошел к немецкой разведке потому, что я боялся местных жителей, что они меня выдадут. Я ушел в Залесье и там встретился с разведкой немцев, но в милицию я тогда не вступал.
[подпись]
(85) 96
ВОПРОС: Значит сразу после этого вы в милицию не вступали ?
ОТВЕТ: Да, прошло после этого некоторое время.
ВОПРОС: А с немцами, значит, встретились и разговаривали?
ОТВЕТ: Да, встретились. Меня немцы спросили, есть ли у нас красные войска, или когда они ушли и кто остался. Я ответил, что войска ушли и никого нет.
ВОПРОС: Значит, вы от немцев не прятались, не скрывались, а вышли к ним на встречу и с ними разговаривали?
ОТВЕТ: Да, сначала не скрывался.
ВОПРОС: А вчера вы говорили, что вы целый месяц скрывались от немцев пока не пришел ваш товарищ и сказал, что нужно идти в милицию, иначе вас арестуют и тогда лишь вы пошли на службу в милицию. Вот и получается, что вы даете нечестные сведения.
Скажите, что вам известно об убийстве одного еврея и трех поляков, которых убили немцы, а сказали, что убило НКВД?
ОТВЕТ: Об этом случае я ничего рассказать не могу.
ВОПРОС: И об этом ничего никогда не слыхали?
ОТВЕТ: Я слыхал, что в подвале есть 4 человека убитых .
Один был МИЦЕРСКИЙ, остальных не знаю.
ВОПРОС: Вы не знаете, кто их убил?
ОТВЕТ: Не знаю.
ВОПРОС: Был ли такой случай, когда люди выскакивали из домов посмотреть на этих убитых, а вы кричали на них и стучали им в двери, запрещая им смотреть и выходить из домов?
ОТВЕТ: Такого случая не было, зачем мне было им стучать. Я ходил по улице, но в двери не бил и не говорил, чтобы люди не выходили.
ВОПРОС: Значит вы отрицаете этот факт?
ОТВЕТ: Да, отрицаю.
ВОПРОС: У нас имеются сведения о том, что после прихода немцев вы встретились с разведкой. В это время произошло убийство трех поляков и одного еврея. Тогда вы привели туда немцев и показали им, что это сделало НКВД.
ОТВЕТ: Это неправильно, я этого не делал.
[подпись]
(86) 97
ВОПРОС: Знакомы ли Вам следующие лица: жена и дочь ГАЧКУС. Это евреи, КОРФЕЛЬД ЖЕЛЬМАН, ПОДКАМИНСКИЙ?
ОТВЕТ: Эти лица мне не знакомы. Может быть я их знал, но я не помню.
ВОПРОС: Вы их расстреляли в еврейском «гетто».
ОТВЕТ: В «гетто» я никого не расстреливал, этого нам не разрешали. Даю честное слово, что этого не было.
ВОПРОС: Расстреливать нигде не разрешается, не только не в «гетто», а вы расстреливали и есть очевидцы этого факта.
ОТВЕТ: Это неверно.
ВОПРОС: Значит вы отрицаете эти убийства?
ОТВЕТ: Я это отрицаю.
ВОПРОС: Когда вы гоняли людей на работу, вы избивали их палками, евреев в частности?
ОТВЕТ: Точно не помню, но были случаи, когда они не слушались, я их бил.
ВОПРОС: Чем вы их били?
ОТВЕТ: Резиновой палкой.
ВОПРОС: Значит за то, что люди не хотели служить немцу, вы их избивали резиновыми дубинками?
ОТВЕТ: А что я мог делать?
ВОПРОС: За парком вы расстреливали людей?
ОТВЕТ: Я расстреливал только здесь, возле дороги.
ВОПРОС: А в Вишнивце были расстрелы?
ОТВЕТ: Были.
ВОПРОС: Вы водили Вашу полицию на расстрел населения? Потом после расстрела шли обратно с песнями? Был такой факт?
ОТВЕТ: Да, был такой факт.
ВОПРОС: Какие песни пели?
ОТВЕТ: Пели много песен: «Копав, копав, криниченьку», «гей, нумо, хлопці до зброї» и другие.
ВОПРОС: Значит после расстрела было так весело, что даже разные песни пели?
ВОПРОС: Должно было быть весело, потому что была нагайка.[17]
[подпись]
(87) 98
ВОПРОС: Как часто вы ходили таким образом?
ОТВЕТ: Два раза.
ВОПРОС: А ваша полиция сколько раз ходила?
ОТВЕТ: Много раз.
ВОПРОС: При вас гестапо расстреляло 2.500 человек?
ОТВЕТ: Да.
ВОПРОС: Кого расстреливали?
ОТВЕТ: Евреев.
ВОПРОС: Это в первый раз расстреляли 2.500 человек, а второй раз?
ОТВЕТ: 800 человек.
ВОПРОС: Значит в вашем присутствии расстреляно более 3.300 человек.
ОТВЕТ: Да.
ВОПРОС: Сколько же расстреляла полиция?
ОТВЕТ: Человек 1.500.
ВОПРОС: Сколько лично вы сами расстреляли?
ОТВЕТ: Человек 30.
ВОПРОС: Из какого оружия вы стреляли?
ОТВЕТ: Из винтовки.
ВОПРОС: Это в один раз вы расстреляли 30 человек? А вы говорили, что ходили на расстрел дважды?
ОТВЕТ: В первый раз я совсем не стрелял. А во второй раз расстреливало гестапо, когда же немцы утомились расстреливать, мне дали винтовку и сказали расстреливать. Тогда допустили к расстрелу меня и еще одного человека из Вишневца по фамилии СОТСКИЙ Хома.
ВОПРОС: Вы знаете такого милиционера ЛИТОЦКОГО?
ОТВЕТ: Я такой фамилии не знаю, может быть это вы неточно говорите.
[подпись]
(88) 99
ВОПРОС: Значит, вы отрицаете в части расстрела евреев в «гетто»?
ОТВЕТ: Да, отрицаю, потому, что у меня даже пистолета не было.
ВОПРОС: С евреев вы брали взятки?
ОТВЕТ: Никаких взяток я не брал. Раз только в «гетто» еврей ЯКИНА дал мне золотые часы, браслет и 5 рублей золотом, чтобы я помог 10 человекам удрать из «гетто». Я эти вещи спрятал дома, но потом полиция нашла и забрала. Некоторые евреи тогда ушли из «гетто».
ВОПРОС: От еврея Маргулиса вы ничего не брали?
ОТВЕТ: Я ничего у него не брал.
ВОПРОС: Есть у вас сейчас золото?
ОТВЕТ: У меня сейчас ничего нет. У меня немцы, полиция, красные партизаны и красная милиция все забрали.
ВОПРОС: Как же так получается: у вас были 3 золотых вещи: браслет, часы и пятерка, а брали у вас золото милиция, полиция, партизаны. Что же они брали?
ОТВЕТ: То, что я назвал.
ВОПРОС: А куда вы спрятали свой альбом с фотокарточками?
ОТВЕТ: Я ничего не знаю.
ВОПРОС: Сколько у вас было золотых браслетов?
ОТВЕТ: Один.
ВОПРОС: Значит, сколько у вас забрали золотых вещей?
ОТВЕТ: Один браслет, одну пару золотых часов и одну золотую пятерку.
ВОПРОС: Меня очень удивляет ваше нечестное поведение. Может быть, вам так и нужно себя вести, но так шутить нельзя, я вам не рекомендую.
ОТВЕТ: Люди могут наговорить на меня, но я так много не виноват и золота у меня нет.
ВОПРОС: Значит вы хотите, чтобы я вызвал вам народ. Но мне кажется, что это будет не в вашу пользу, так как вас народ разорвет. Как вы хотите, или сами расскажете обо всем или нужно позвать народ. Скажите сами?
ОТВЕТ: Мне кажется, что народ вызывать не нужно. Я сам все говорю.
[подпись]
100 (89)
ВОПРОС: Тогда, зачем же вы ждете, чтобы я у вас вытягивал каждое слово? Вот вы еще ничего нам не сказали о том, как вас вербовали немцы?
ОТВЕТ: Первый раз меня немцы вербовали, когда пришел товарищ и мне сказал, что меня должны арестовать, и что я должен идти в милицию, я так и сделал. Пошел в милицию. И второй раз, когда районный шеф меня направил на учебу в Кременец.
[....](90) 101
ВОПРОС: Не кажется ли вам легендой то, что вы рассказали об украденном велосипеде и вашем и вашем побеге из плена.
ОТВЕТ: Я говорил только правду.
ВОПРОС: Вы ничего не говорили о поляках. Скажите, вы поляков били, расстреливали?
ОТВЕТ: Я ни одного поляка не убил.
ВОПРОС: Сколько при расстреле присутствовало немцев?
ОТВЕТ: Их было 5 человек.
ВОПРОС: И они расстреляли 2.500 человек.
ОТВЕТ: Да.
ВОПРОС: А вы стояли, ничего не делали и только наблюдали?
ОТВЕТ: Мы тогда не расстреливали.
ВОПРОС: Сколько времени они вели расстрел?
ОТВЕТ: С утра и до самого вечера.
ВОПРОС: Так ствол должен был раскалиться?
ОТВЕТ: Они стреляли из автоматов, а потом все время, когда накалялся ствол, они брали новое оружие.
ВОПРОС: А потом еще порошком присыпали?
ОТВЕТ: Да, так оно и было.
ВОПРОС: Вы знаете такую портниху, что живет на дороге в Кременец, ее муж работал полицейским? Как его фамилия?
ОТВЕТ: Его фамилия ФИЛИЦ Федя.
ВОПРОС: Вы можете о нем рассказать? Он тоже расстреливал?
ОТВЕТ: Он служил со мной. Ничего плохого о нем сказать не могу.
ВОПРОС: Ну, вот, к вам вопрос: думаете ли вы все сказать или я вынужден буду прекратить разговор.
ОТВЕТ: Я все хочу говорить. Я рассказал, что расстреливал. Говорил об арестах комсомольцев, которых передавали немцам.
ВОПРОС: Значит, немцы ни разу вам лично не давали задания собирать сведения о бандеровцах.
ОТВЕТ: Мне лично такого задания не давали.
[подпись]
ДОПРАШИВАЛ: НАЧАЛЬНИК УНКВД ДРОГОБЫЧСКОЙ ОБЛАСТИ
ГЕНЕРАЛ-МАЙОР А.САБУРОВ
полностью источник и список использованной литературы
Кинодокументы о кровавых зверствах фашистских мерзавцев в Ростове-на-Дону
Первое освобождение Ростова-на-Дону от немецко-фашистских захватчиков, хроника ноября 1941 года. Союзкиножурнал № 114 Освобождение Ростова 1941 .
Битва за Ростов – одна из успешных наступательных операций советского командования в 1941 году. Эту операцию принято делить на оборонительный и наступательный этапы. Последний этап датируется 17 ноября по 2 декабря. Успехи битвы были в тотчас отражены не только в сводках газет, но и в кинохронике. Одной из таких хроник битвы стал Киножурнал № 114, который был выпущен 23 декабря 1941 г. В ходе освобождения Ростова противник потерял более 20000 чел., 275 танков, 359 орудий, 400 пулеметов и 111 минометов. Летом 1942 г. немецким войскам все же удалось взять Ростов снова.
