Иван Кожедуб родился 8 июня 1920 года в селе Ображеевка ныне Шосткинского района Сумской области, в семье небогатого крестьянина. По окончании неполной средней школы и химико — технологического техникума, в 1939-м в аэроклубе освоил У-2. В 1940 году призван в ряды Советской Армии. На следующий год учится в Чугуевской военной авиационной школе летчиков, летает на Ут-2 и И-16. Как одного из лучших курсантов его оставляют на должности инструктора.
В 1941 году с началом войны, вместе с персоналом школы, эвакуируется в Среднюю Азию. Там просится в действующую армию. Только в Ноябре 1942-го он получает направление на Степной фронт в 240-й ИАП, которым командовал участник войны в Испании Майор Игнатий Солдатенко. Первый боевой вылет Иван Кожедуб совершил 26 Марта 1943 года на самолете Ла-5. Он был неудачным — во время атаки на пару Bf.110 его "лавочкин" был поврежден "мессером", а затем обстрелян зенитной артиллерией советской ПВО. Кожедуб сумел довести машину до аэродрома, но восстанавливать ее уже не стали...
Следующие вылеты он совершал на старых самолетах и только месяцем позже получил новый Ла-5, пятибачный вариант, с надписью на борту "Имени Валерия Чкалова" и бортовым номером "75". Целая эскадрилья таких машин была построена на средства собранные земляками великого летчика. Курская дуга. 6 Июля 1943 года. Именно тогда 23-летний пилот открывает свой боевой счет. В том поединке на его вооружении было, пожалуй, лишь одно — отвага. Он мог быть подбит, мог погибнуть. Но вступив в составе эскадрильи в схватку с 12 вражескими самолетами, молодой летчик одерживает первую победу — сбивает пикировщик Ju.87. На другой день он одерживает новую победу.
9 Июля Иван Кожедуб уничтожает сразу 2 истребителя Вf.109. Та зарождалась слава выдающегося советского летчика, так к нему приходил опыт. К Октябрю 1943 года командир эскадрильи 240-го ИАП Старший лейтенант Кожедуб совершил 146 боевых вылетов и лично сбил 20 самолетов противника. Он уже на равных дерется с немецкими асами. В его активе — смелость, хладнокровие, точный расчет. Технику пилотирования Кожедуб умело совмещает с ведением огня, но перед ним — еще широкое поле шлифовки боевых приемов. В боях за Днепр летчики полка, в котором воюет Кожедуб, встретились с асами Геринга из эскадры "Мельдерс" и выиграли поединок. Увеличил свой счет и Иван Кожедуб. Лишь за 10 дней напряженных боев он лично сбил 11 вражеских самолетов.

7 Ноября 1943 года он был награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ за 26 лично сбитых вражеских самолета. 4 Февраля 1944 года ему присвоено звание Героя Советского Союза. В Мае 1944 года командир эскадрильи Капитан Кожедуб получил новый Ла-5ФН — подарок колхозника В.В.Конева. Он внес свои деньги в фонд Красной Армии и попросил построить самолет имени своего племянника, Подполковника Конева, погибшего на фронте. Просьба патриота была выполнена и машину передали Кожедубу. Это был отличный истребитель облегченного типа с номером "14" и надписями, выведенными белым с красной окантовкой: на левом борту — "Имени Героя Советского Союза Подполковника Конева Г.Н.", на правом — "От колхозника Конева Василия Викторовича".
На этой машине Кожедуб сбил 8 самолетов противника, доведя счет своих побед до 45. Сбил он и несколько известных немецких Асов. Так, через несколько дней после получения самолета, на участке действия полка появилась группа немецких "охотников" на машинах, разрисованных черепами и костьми, драконами и прочими эмблемами в эдаком виде. На них летали Асы, одержавшие немало побед на Западном и Восточном фронтах. Особенно выделялась одна пара — с черепами и костьми на фюзеляжах. В активный бой они не вступали, предпочитая действовать со стороны солнца, обычно сзади сверху. Выполнив атаку, как правило, быстро скрывались.В одном из вылетов Кожедуб вовремя заметил приближение со стороны солнца пары "охотников". Мгновенно развернувшись на 180 градусов, он бросился в атаку. Ведущий вражеской пары лобовой атаки не принял и ушел разворотом вверх — на солнце. Ведомый же, не успев повторить маневр своего командира, поздно начал делать боевой разворот и подставил борт своего Fw.190 под удар "лавочкина". Мгновенно вписав в прицел фюзеляж вражеской машины, с намалеванными черепами и костьми, Кожедуб хладнокровно расстрелял его...



После перевода Кожедуба в другой полк, на "именном" Ла-5ФН воевал сначала Кирилл Евстигнеев, закончивший войну с 53 личными и 3 групповыми победами и ставший Дважды Героем Советского Союза, а затем — Павел Брызгалов, одержавший на этой машине 12 побед и ставший к концу войны Героем Советского Союза.В Июле 1944 года Кожедуб был назначен заместителем командира 176-го ГвИАП. Этот полк, первым в Советских ВВС, в Августе 1944 года перевооружили на новейшие истребители Ла-7. С Сентября 1944 года, уже в Польше, на левом крыле 1-го Белорусского фронта Иван Кожедуб ведет бои способом "свободной охоты". Сначала он получил трехпушечный вариант истребителя, а затем пересел на обычный двухпушечный. Именно этот самолет с бортовым номером "27", на котором Иван Кожедуб одержал 17 последних побед, сейчас является украшением коллекции Монинского музея авиации.

К середине 1944 года Гвардии Капитан Кожедуб довел счет боевых вылетов до 256 и сбитых самолетов противника до 48. 19 Августа 1944 года он был награжден второй медалью "Золотая Звезда".
В конце Сентября 1944 года по приказу командующего ВВС Маршала А. А. Новикова в Прибалтику для борьбы с истребителями — "охотниками" противника была направлена группа летчиков под командованием Кожедуба. Ей предстояло действовать против группы Асов под командованием Майора Хельмута Вика, за которым числилось, если верить немецкой пропаганде, 130 побед. Так сошлись друг против друга советская и немецкая школы истребителей-"охотников". В течении всего лишь нескольких дней боев наши летчики сбили 12 самолетов противника, потеряв лишь два своих. Три победы записал на свой счет Кожедуб. Потерпев столь сокрушительное поражение, немецкие "охотники" были вынуждены прекратить активные полеты на данном участке фронта.
Зимой 1945 года полк продолжал вести напряженные воздушные бои. 12 Февраля шестерка "лавочкиных" провела тяжелый бой с 30 вражескими истребителями. В этом поединке наши летчики добились новой победы — сбили 8 Fw.190, из них 3 — на счету Кожедуба. Наши потери — одна машина (пилот погиб).

19 Февраля 1945 года, в бою над Одером, Кожедуб вписывает в свою биографию важный штрих — уничтожает реактивный самолет Me.262 (WNr.900284.), однако точно установить принадлежность самолета к какому — либо подразделению на сегодня невозможно. Мало того, некоторые историки высказывают сомнения в подлинности этой победы.17 Апреля, в пятом за день вылете, над столицей Германии, он одержал свои последние победы — сбил 2 Fw.190.

К концу войны Гвардии Майор Кожедуб совершил 330 боевых вылетов, провел 120 воздушных боев и лично сбил 62 самолета противника. За высокое воинское мастерство, личное мужество и отвагу 18 Августа 1945 года ему было присвоено звание Трижды Героя Советского Союза.

У каждого летчика — аса свой, присущий только ему одному, почерк в небе. Был он и у Ивана Кожедуба — человека, в характере которого гармонично сочетались мужество, отвага и исключительное хладнокровие. Он умел точно и быстро взвесить обстановку, мгновенно найти в сложившейся ситуации единственно верный ход. Машиной он владел виртуозно, мог управлять ею даже с закрытыми глазами. Все его полеты представляли собой каскад всевозможных маневров — разворотов и змеек, горок и пикирований... Всем, кому приходилось летать с Кожедубом ведомым, нелегко было удержаться в воздухе за своим командиром. Кожедуб всегда стремился отыскать противника первым. Но при этом и "не подставиться" самому. Ведь в 120 воздушных схватках он ни разу не был сбит!



Кожедуб редко возвращался из боевого вылета без победы. Но, будучи ярко одаренным, талантливым человеком, в то же время неизменно проявлял великую скромность. Он, например, никогда не записывал на свой счет сбитый самолет противника, если сам не видел, как тот упал на землю. Даже не докладывал.

— Ведь загорелся же немец ! Все видели, — говорили летчики после возвращения на свой аэродром.
— А вдруг он до своих дотянет, — возражал в ответ Кожедуб.

Как и многие другие наши летчики, Кожедуб никогда не заносил на свой счет и самолеты, уничтоженные совместно с новичками. Вот один из примеров классической групповой победы, приведенный в его книге "Верность Отчизне": "Август 1943 года... Мы получаем приказ немедленно вылететь на отражение большой группы вражеских самолетов. Наша десятка в воздухе. Впереди вижу не менее 40 пикировщиков Ju.87 в сопровождении Bf.109. Прорвавшись сквозь истребительный заслон атакуем "юнкерсы". Захожу одному в хвост, открываю огонь и вгоняю его в землю... Вскоре "юнкерсы" улетают, но приближанется новая группа — около 20 бомбардировщиков Не.111. В паре с Мухиным атакуем неприятеля.

Передаю ведомому: — Берем к клещи крайнего, — с двух сторон заходим к бомбардировщику. Дистанция подходящая. Командую — Огонь ! Заработали наши пушки. Самолет врага загорелся, начал падать, оставляя за собой шлейф дыма..." (по возвращении на аэродром, этот самолет был записан на счет Василия Мухина).

И таких вот "подачек" в активе Кожедуба было не менее 5. Таким образом, реальное число уничтоженных им самолетов противника значительно больше, нежели официально значится на его личном счету.



К 62 немецким самолетам официально сбитым И.Н.Кожедубом в годы Великой Отечественной войны, следует прибавить и 2 американских истребителя, сбитых им в самом конце войны. В Апреле 1945 года заградительной очередью Кожедуб отогнал пару немецких истребителей от американского В-17, но был атакован истребителями прикрытия, открывшими огонь с большой дистанции. С переворотом через крыло Кожедуб стремительно атаковал крайнюю машину. Тот задымил и со снижением пошел в сторону наших войск (пилот этой машины вскоре выпрыгнул с парашютом и благополучно приземлился).

Полупетлей выполнив боевой разворот, с перевернутого положения, Кожедуб атаковал и ведущего — тот взорвался в воздухе. Несколько позже ему удалось рассмотреть белые звезды на незнакомых машинах — это были "Мустанги". Однако все обошлось и Кожедуб, благодаря командиру полка Павлу Чупикову, не пострадал. Этот бой был не единственным между советскими и американскими летчиками...

После войны остался на службе в ВВС. В 1949 году окончил Военно — Воздушную Академию. Принимал участие в Корейской войне 1950 — 1953 гг. (командовал 324-й ИАД). В 1956 году окончил Военную Академию Генштаба. С 1971 года в центральном аппарате ВВС, с 1978 — в Группе генеральной инспекции МО СССР. Маршал авиации, Депутат ВС СССР 2 — 5-го созывов. Член Президиума ЦК ДОСААФ. Награжден Орденами Ленина (трижды), Красного Знамени (семь), Александра Невского, Отечественной войны 1-й Степени, Красной Звезды (дважды), "За службу Родине в ВС СССР" 3-й Степени. Автор книг — "Служу Родине", "Праздник победы", "Верность Отчизне".

Он умер у себя на даче от сердечного приступа 8 августа 1991 года, не дожив двух недель до развала великого государства, частью славы которого был он сам.

Источник

Странно, но после окончания Второй мировой войны Донцов почему-то невзлюбил слово «фашизм» и везде стал исправлять его на слово «национализм».

«Так, в статье «1937», которая вышла в январском номере «Вістника» в 1937 году Дмитрий Донцов отмечал такое: «Так же и теперь, когда социалисты, радикалы, большевики… зовут к старому «гуманизму», осуждая «новое средневековье», противопоставляя свой культ свободы и толерации фашистскому «насилию» – это говорит у них только враньё фарисеев». Спустя некоторое время Донцов изменил название этой статьи на «Национализм и фарисеи «гуманисты», а так же откорректировал несколько мест в её машинописи. Приведённая выше фраза стала такой: «Так же и теперь, когда социалисты, радикалы, большевики… зовут к старому «гуманизму», осуждая «новое средневековье», противопоставляя свой культ свободы и толерации националистическому насилию» – это говорит у них только душа фарисеев». Подобным образом слово «гитлеровцы», которое было в журнальном варианте статьи, публицист также почему-то заменил на «националисты», – рассказывает кандидат исторических наук В.Ковальчук.

Исследователи творчества Донцова не однажды отмечали, как он виртуозно «вписывал» «свои произведения в нужную систему политических координат, меняя в соответствии с эволюцией общественных тенденций…отдельные понятия, термины, названия».

По мнению доктора философских наук, профессора Г.С.Ткаченко «Донцов в своих трудах «Национализм», «Хрестом і мечем» и других создал образ «настоящего борца за незалежність Украіни» и обосновал основополагающий принцип украинского интегрального национализма, именуемый «провідницким» или «фюрер-принципом».

В соответствии с этим принципом независимое Украинское государство может создать лишь избранное меньшинство нации и её лидеры, наделённые следующими чертами:

– беспредельной преданностью национальной идее;

– ненавистью к другим народам;

– уверенностью в себе;

– осознанностью своего величия к основной массе нации и способностью подчинить большинство нации и повести его за собой».

Считая народ серой массой, Донцов, по мнению профессора Ткаченко, пренебрежительно именовал его «гречкосеями», нуждающимися в жестком руководстве и кнуте. Он убеждал националистов в необходимости «победить собственное общество. Объезжать, его как дикого коня. Прутом и шпорами».

Слово профессору Ткаченко: «Итак, по Донцову, в Украине ОУН должна быть аппаратом власти, состоящим из «лучших людей» во главе с вождём, который соединит в себе функции лидера движения и главы государства. Все эти установки легли в основание первой (1929) и второй (1939) программ ОУН.

Чрезвычайный збор ОУН (апрель 1941 г.), руководствуясь идеями Донцова, в программных документах записал: в Украине существуют «враждебные национальные меньшинства», – русские, поляки и евреи.

Крупной фигурой среди тех, кто создавал идеологию украинского национализма, был Николай Сциборский (1897–1941 гг.). На формирование его мировоззренческих и политических взглядов решающее влияние оказал национал-социализм.

Приведём некоторые его догматы:

– Фашизм – это прежде всего национализм, любовь к своей отчизне и патриотизм чувств, доведённых до самоотречения и культа жертвенного фанатизма. Источником его происхождения являются национальный инстинкт, национальный дух и национальное сознание».

– Фашизм – это «теоретический эталон» и «движущая сила», поднимающая нацию на высшую историческую ступень»;

– Если демократия в основу своих доктрин положила «чрезмерный культ разума», то «фашизм свою философию построил на признании духа, воли и идей (спиритуализм, волюнтаризм, идеализм) в качестве решающих факторов исторического развития».

Сциборский считал недопустимым межнациональные браки, «смешения народов и рас».

Аналогичные идеи отстаивали и другие теоретики украинского национализма – современники Сциборского, в частности, Николай Михновский (1877–1924 гг.), который постулировал: «Украина для украинцев», «Помоги своему земляку прежде других», «Не бери себе в жёны из чужинцев, иначе и дети твои будут чужинцами».. Обращаясь к рабочим, он призывал их «к полному изгнанию их Украины чужаков»…

Идеи расизма и человеконенавистничества идеологов украинского национализма легли в основу выработки инструкций, директив и программ ОУН. Эти документы и вся практическая деятельность ОУН были направлены на то, чтобы сформировать воспетый Донцовым и его единомышленниками «орден рыцарей-крестоносцев», привить боевикам ОУН бездушный фанатизм, превратить их в слепых исполнителей воли…

Декалог – десять заповедей украинских националистов, разработанных одним из ведущих идеологов ОУН Степаном Ленкавским (1904-1977 гг.), призывает к отказу от собственного «Я», к полной отдаче себя в распоряжение националистических вождей. Декалог содержит также призывы к борьбе, ненависти и мести, добиваться «увеличения горы трупов противника», не обращая внимания на реакцию мирового сообщества.

В «Пояснениях к декалогу» записано: «Дело, за которое мы берёмся, освящает средства. Всё, что совершается для дела, хорошо, свято… Националистическая мораль – мораль завоевателя».

Степан Ленкавский родился на территории Австро-Венгрии. Учился на философском факультете Львовского университета. С середины 1920-х гг. – активный участник националистического движения на западноукраинских землях, член правления Союза украинской националистической молодёжи. В 1928 году принимал участие в редактировании первого нелегального националистического издания для молодёжи – журнала «Юнак», был сотрудником журналов «Украинский голос» и «Бюллетень КЕ ОУН на западноукраинских землях».

Участник 1-го Конгресса Правления украинских националистов в Вене, на котором было оформлено создание ОУН.

С февраля 1929 г. – в составе 1-го Правления ОУН на западноукраинских землях. Референт идеологического отдела. В 1931 г. арестован польской полицией в Кракове и в сентябре 1932 г. во время «процесса конгрессовцев» осуждён на 4 года заключения.

В 1939 г. вошёл в Правление ОУН (б), с апреля 1941 г. – референт по пропаганде.

Таким образом, профессор Ткаченко подчёркивает: «Идеология украинского национализма имеет фашистское основание. Данный факт признают сами оуновцы. К примеру, Луцкий (бывший член Центрального провода ОУН) справедливо отметил: «Идеология ОУН формировалась в период германского национал-социализма и итальянского фашизма. Именно потому что украинский национализм развивался под влиянием этих течений, между украинским национализмом и германским национал-социализмом так много общего».

Евгений Онацкий (автор многих работ по апологетике украинского национализма, опубликованных в предвоенные и послевоенные годы) писал о том, что различие между германским фашизмом и украинским национализмом чисто условное. По его словам, «фашизм является национализмом нации государственной, а украинский национализм – национализм нации негосударственной».

Уже вторая программа ОУН (1939 г.) декларировала нациократию – государственно-политическую систему, сочетающую элементы политического устройства нацистской Германии и корпоративного строя фашистской Италии. В так называемой Украинской соборной самостийной державе (УССД) декларировалась монопольная власть ОУН при полной ликвидации каких бы то ни было демократических прав и свобод. Социально-экономическую основу УССД оуновцы предполагали построить по образцу и подобию государственного синдикализма в фашистской Италии.

Расхождения в названных выше идеологиях были оставлены главарями ОУН без внимания как несущественные. Свою же новую идеологию они назвали ИНТЕГРИРОВАННОЙ, якобы отвечающей ВЫСШИМ ДОСТИЖЕНИЯМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА, откуда и произошло второе название украинского национализма – УКРАИНСКИЙ ИНТЕГРИРОВАННЫЙ (ОРГАНИЗОВАННЫЙ) НАЦИОНАЛИЗМ»...

Источник

Мы проходили через поляну. Шедший впереди меня связной красноармеец слегка коснулся рукой ствола березы, спросил с искренним и ласковым удивлением:

— Как же ты тут уцелела, милая?..

Но если сосна гибнет от снаряда, падая, как скошенная, и на месте среза остается лишь иглистая, истекающая смолой макушка, то по-иному встречается со смертью дуб.

На провесне немецкий снаряд попал в ствол старого дуба, росшего на берегу безыменной речушки. Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей воде, а верхние все еще жадно протягивают к солнцу точеные, тугие листья…
* * *

Высокий, немного сутулый, с приподнятыми, как у коршуна, широкими плечами, лейтенант Герасимов сидел у входа в блиндаж и обстоятельно рассказывал о сегодняшнем бое, о танковой атаке противника, успешно отбитой батальоном.

Худое лицо лейтенанта было спокойно, почти бесстрастно, воспаленные глаза устало прищурены. Он говорил надтреснутым баском, изредка скрещивая крупные узловатые пальцы рук, и странно не вязался с его сильной фигурой, с энергическим, мужественным лицом этот жест, так красноречиво передающий безмолвное горе или глубокое и тягостное раздумье.

Но вдруг он умолк, и лицо его мгновенно преобразилось: смуглые щеки побледнели, под скулами, перекатываясь, заходили желваки, а пристально устремленные вперед глаза вспыхнули такой неугасимой, лютой ненавистью, что я невольно повернулся в сторону его взгляда и увидел шедших по лесу от переднего края нашей обороны трех пленных немцев и сзади — конвоировавшего их красноармейца в выгоревшей, почти белой от солнца, летней гимнастерке и сдвинутой на затылок пилотке.

Красноармеец шел медленно. Мерно раскачивалась в его руках винтовка, посверкивая на солнце жалом штыка. И так же медленно брели пленные немцы, нехотя переставляя ноги, обутые в короткие, измазанные желтой глиной сапоги.

Шагавший впереди немец — пожилой, со впалыми щеками, густо заросшими каштановой щетиной, — поравнялся с блиндажом, кинул в нашу сторону исподлобный, волчий взгляд, отвернулся, на ходу поправляя привешенную к поясу каску. И тогда лейтенант Герасимов порывисто вскочил, крикнул красноармейцу резким, лающим голосом:

— Ты что, на прогулке с ними? Прибавить шагу! Веди быстрей, говорят тебе!..

Он, видимо, хотел еще что-то крикнуть, но задохнулся от волнения и, круто повернувшись, быстро сбежал по ступенькам в блиндаж. Присутствовавший при разговоре политрук, отвечая на мой удивленный взгляд, вполголоса сказал:

— Ничего не поделаешь — нервы. Он в плену у немцев был, разве вы не знаете? Вы поговорите с ним как-нибудь. Он очень много пережил там и после этого живых гитлеровцев не может видеть, именно живых! На мертвых смотрит ничего, я бы сказал — даже с удовольствием, а вот пленных увидит и либо закроет глаза и сидит бледный и потный, либо повернется и уйдет. — Политрук придвинулся ко мне, перешел на шепот: — Мне с ним пришлось два раза ходить в атаку: силища у него лошадиная, и вы бы посмотрели, что он делает… Всякие виды мне приходилось видывать, но как он орудует штыком и прикладом, знаете ли, — это страшно!
* * *

Ночью немецкая тяжелая артиллерия вела тревожащий огонь. Методически, через ровные промежутки времени, издалека доносился орудийный выстрел, спустя несколько секунд над нашими головами, высоко в звездном небе, слышался железный клекот снаряда, воющий звук нарастал и удалялся, а затем где-то позади нас, в направлении дороги, по которой днем густо шли машины, подвозившие к линии фронта боеприпасы, желтой зарницей вспыхивало пламя и громово звучал разрыв.

В промежутках между выстрелами, когда в лесу устанавливалась тишина, слышно было, как тонко пели комары и несмело перекликались в соседнем болотце потревоженные стрельбой лягушки.

Мы лежали под кустом орешника, и лейтенант Герасимов, отмахиваясь от комаров сломленной веткой, неторопливо рассказывал о себе. Я передаю этот рассказ так, как мне удалось его запомнить.

— До войны работал я механиком на одном из заводов Западной Сибири. В армию призван девятого июля прошлого года. Семья у меня — жена, двое ребят, отец-инвалид. Ну, на проводах, как полагается, жена и поплакала и напутствие сказала: «Защищай родину и нас крепко. Если понадобится — жизнь отдай, а чтобы победа была нашей». Помню, засмеялся я тогда и говорю ей: «Кто ты мне есть, жена или семейный агитатор? Я сам большой, а что касается победы, так мы ее у фашистов вместе с горлом вынем, не беспокойся!»

Отец, тот, конечно, покрепче, но без наказа и тут не обошлось: «Смотри, — говорит, — Виктор, фамилия Герасимовых — это не простая фамилия. Ты — потомственный рабочий; прадед твой еще у Строганова работал; наша фамилия сотни лет железо для родины делала, и чтобы ты на этой войне был железным. Власть-то — твоя, она тебя командиром запаса до войны держала, и должен ты врага бить крепко».

«Будет сделано, отец».

По пути на вокзал забежал в райком партии. Секретарь у нас был какой-то очень сухой, рассудочный человек… Ну, думаю, уж если жена с отцом меня на дорогу агитировали, то этот вовсе спуску не даст, двинет какую-нибудь речугу на полчаса, обязательно двинет! А получилось все наоборот: «Садись, Герасимов, — говорит мой секретарь, — перед дорогой посидим минутку по старому обычаю».

Посидели мы с ним немного, помолчали, потом он встал, и вижу — очки у него будто бы отпотели… Вот, думаю, чудеса какие нынче происходят! А секретарь и говорит: «Все ясно и понятно, товарищ Герасимов. Помню я тебя еще вот таким, лопоухим, когда ты пионерский галстук носил, помню затем комсомольцем, знаю и как коммуниста на протяжении десяти лет. Иди, бей гадов беспощадно! Парторганизация на тебя надеется». Первый раз в жизни расцеловался я со своим секретарем, и, черт его знает, показался он тогда мне вовсе не таким уж сухарем, как раньше…

И до того мне тепло стало от этой его душевности, что вышел я из райкома радостный и взволнованный.

А тут еще жена развеселила. Сами понимаете, что провожать мужа на фронт никакой жене невесело; ну, и моя жена, конечно, тоже растерялась немного от горя, все хотела что-то важное сказать, а в голове у нее сквозняк получился, все мысли вылетели. И вот уже поезд тронулся, а она идет рядом с моим вагоном, руку мою из своей не выпускает и быстро так говорит:

«Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, на фронте». — «Что ты, — говорю ей, — Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже умеренный». И горько мне было расставаться, и веселее стало от милых и глупеньких слов жены, и такое зло взяло на немцев. Ну, думаю, тронули нас, вероломные соседи, — теперь держитесь! Вколем мы вам по первое число!

Герасимов помолчал несколько минут, прислушиваясь к вспыхнувшей на переднем крае пулеметной перестрелке, потом, когда стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась, продолжал:

— До войны на завод к нам поступали машины из Германии. При сборке, бывало, раз по пять ощупаю каждую деталь, осмотрю ее со всех сторон. Ничего не скажешь — умные руки эти машины делали. Книги немецких писателей читал и любил и как-то привык с уважением относиться к немецкому народу. Правда, иной раз обидно становилось за то, что такой трудолюбивый и талантливый народ терпит у себя самый паскудный гитлеровский режим, но это было в конце концов их дело. Потом началась война в Западной Европе…

И вот еду я на фронт и думаю: техника у немцев сильная, армия — тоже ничего себе. Черт возьми, с таким противником даже интересно подраться и наломать ему бока. Мы-то тоже к сорок первому году были не лыком шиты. Признаться, особой честности я от этого противника не ждал, какая уж там честность, когда имеешь дело с фашизмом, но никогда не думал, что придется воевать с такой бессовестной сволочью, какой оказалась армия Гитлера. Ну, да об этом после…

В конце июля наша часть прибыла на фронт. В бой вступили двадцать седьмого рано утром. Сначала, в новинку-то, было страшновато малость. Минометами сильно они нас одолевали, но к вечеру освоились мы немного и дали им по зубам, выбили из одной деревушки. В этом же бою захватили мы группу, человек в пятнадцать, пленных. Помню, как сейчас; привели их, испуганных, бледных; бойцы мои к этому времени остыли от боя, и вот каждый из них тащит пленным все, что может: кто — котелок щей, кто — табаку или папирос, кто — чаем угощает. По спинам их похлопывают, «камрадами» называют: за что, мол, воюете, камрады?..

А один боец-кадровик смотрел-смотрел на эту трогательную картину и говорит: «Слюни вы распустили с этими «друзьями». Здесь они все камрады, а вы бы посмотрели, что эти камрады делают там, за линией фронта, и как они с нашими ранеными и с мирным населением обращаются». Сказал, словно ушат холодной воды на нас вылил, и ушел.

Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно насмотрелись… Сожженные дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки…

Особенно одна осталась у меня в памяти: ей было лет одиннадцать, она, как видно, шла в школу; немцы поймали ее, затащили на огород, изнасиловали и убили. Она лежала в помятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники… Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку. Мы накрыли тело плащ-палаткой и стояли молча. Потом бойцы так же молча разошлись, а я стоял и, помню, как исступленный, шептал: «Барков, Половинкин. Физическая география. Учебник для неполной средней и средней школы». Это я прочитал на одном из учебников, валявшихся там же, в траве, а учебник этот мне знаком. Моя дочь тоже училась в пятом классе.

Это было неподалеку от Ружина. А около Сквиры в овраге мы наткнулись на место казни, где мучили захваченных в плен красноармейцев. Приходилось вам бывать в мясных лавках? Ну, вот так примерно выглядело это место… На ветвях деревьев, росших по оврагу, висели окровавленные туловища, без рук, без ног, со снятой до половины кожей… Отдельной кучей было свалено на дне оврага восемь человек убитых. Там нельзя было понять, кому из замученных что принадлежит, лежала просто куча крупно нарубленного мяса, а сверху — стопкой, как надвинутые одна на другую тарелки, — восемь красноармейских пилоток…

Вы думаете, можно рассказать словами обо всем, что пришлось видеть? Нельзя! Нет таких слов. Это надо видеть самому. И вообще хватит об этом! — Лейтенант Герасимов надолго умолк.

— Можно здесь закурить? — спросил я его.

— Можно. Курите в руку, — охрипшим голосом ответил он.

И, закурив, продолжал:

— Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на все, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что они с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей. Потом мы снова отступали, но дрались как черти!

В моей роте почти все бойцы были сибиряки. Однако украинскую землю мы защищали прямо-таки отчаянно. Много моих земляков погибло на Украине, а фашистов мы положили там еще больше. Что ж, мы отходили, но духу им давали неплохо.

С жадностью затягиваясь папиросой, лейтенант Герасимов сказал уже несколько иным, смягченным тоном:

— Хорошая земля на Украине, и природа там чудесная! Каждое село и деревушка казались нам родными, может быть, потому, что, не скупясь, проливали мы там свою кровь, а кровь ведь, как говорят, роднит… И вот оставляешь какое-нибудь село, а сердце щемит и щемит, как проклятое. Жалко было, просто до боли жалко! Уходим и в глаза друг другу не глядим.

…Не думал я тогда, что придется побывать у фашистов в плену, однако пришлось. В сентябре я был первый раз ранен, но остался в строю. А двадцать первого в бою под Денисовкой, Полтавской области, я был ранен вторично и взят в плен.

Немецкие танки прорвались на нашем левом фланге, следом за ними потекла пехота. Мы с боем выходили из окружения. В этот день моя рота понесла очень большие потери. Два раза мы отбили танковые атаки противника, сожгли и подбили шесть танков и одну бронемашину, уложили на кукурузном поле человек сто двадцать гитлеровцев, а потом они подтянули минометные батареи, и мы вынуждены были оставить высотку, которую держали с полудня до четырех часов. С утра было жарко. В небе ни облачка, а солнце палило так, что буквально нечем было дышать. Мины ложились страшно густо, и, помню, пить хотелось до того, что у бойцов губы чернели от жажды, а я подавал команду каким-то чужим, окончательно осипшим голосом. Мы перебегали по лощине, когда впереди меня разорвалась мина. Кажется, я успел увидеть столб черной земли и пыли, и это — все. Осколок мины пробил мою каску, второй попал в правое плечо.

Не помню, сколько я пролежал без сознания, но очнулся от топота чьих-то ног. Приподнял голову и увидел, что лежу не на том месте, где упал. Гимнастерки на мне нет, а плечо наспех кем-то перевязано. Нет и каски на голове. Голова тоже кем-то перевязана, но бинт не закреплен, кончик его висит у меня на груди. Мгновенно я подумал, что мои бойцы тащили меня и на ходу перевязали, и я надеялся увидеть своих, когда с трудом поднял голову. Но ко мне бежали не свои, а немцы. Это топот их ног вернул мне сознание. Я увидел их очень отчетливо, как в хорошем кино. Я пошарил вокруг руками. Около меня не было оружия: ни нагана, ни винтовки, даже гранаты не было. Планшетку и оружие кто-то из наших снял с меня.

«Вот и смерть», — подумал я. О чем я еще думал в этот момент? Если вам это для будущего романа, так напишите что-нибудь от себя, а я тогда ничего не успел подумать. Немцы были уже очень близко, и мне не захотелось умирать лежа. Просто я не хотел, не мог умереть лежа, понятно? Я собрал все силы и встал на колени, касаясь руками земли. Когда они подбежали ко мне, я уже стоял на ногах. Стоял, и качался, и ужасно боялся, что вот сейчас опять упаду и они меня заколют лежачего. Ни одного лица я не помню. Они стояли вокруг меня, что-то говорили и смеялись. Я сказал: «Ну, убивайте, сволочи! Убивайте, а то сейчас упаду». Один из них ударил меня прикладом по шее, я упал, но тотчас снова встал. Они засмеялись, и один из них махнул рукой — иди, мол, вперед. Я пошел. Все лицо у меня было в засохшей крови, из раны на голове все еще бежала кровь, очень теплая и липкая, плечо болело, и я не мог поднять правую руку. Помню, что мне очень хотелось лечь и никуда не идти, но я все же шел…

Нет, я вовсе не хотел умирать и тем более — оставаться в плену. С великим трудом преодолевая головокружение и тошноту, я шел, — значит, я был жив и мог еще действовать. Ох, как меня томила жажда! Во рту у меня спеклось, и все время, пока мои ноги шли, перед глазами колыхалась какая-то черная штора. Я был почти без сознания, но шел и думал: «Как только напьюсь и чуточку отдохну — убегу!»

На опушке рощи нас всех, попавших в плен, собрали и построили. Все это были бойцы соседней части. Из нашего полка я угадал только двух красноармейцев третьей роты. Большинство пленных было ранено. Немецкий лейтенант на плохом русском языке спросил, есть ли среди нас комиссары и командиры. Все молчали. Тогда он еще раз спросил: «Комиссары и офицеры идут два шага вперед». Никто из строя не вышел.

Лейтенант медленно прошел перед строем и отобрал человек шестнадцать, по виду похожих на евреев. У каждого он спрашивал: «Юде?» — и, не дожидаясь ответа, приказывал выходить из строя. Среди отобранных им были и евреи, и армяне, и просто русские, но смуглые лицом и черноволосые. Всех их отвели немного в сторону и расстреляли на наших глазах из автоматов. Потом нас наспех обыскали и отобрали бумажники и все, что было из личных вещей. Я никогда не носил партбилета в бумажнике, боялся потерять; он был у меня во внутреннем кармане брюк, и его при обыске не нашли. Все же человек — удивительное создание: я твердо знал, что жизнь моя — на волоске, что если меня не убьют при попытке к бегству, то все равно убьют по дороге, так как от сильной потери крови я едва ли мог бы идти наравне с остальными, но когда обыск кончился и партбилет остался при мне, — я так обрадовался, что даже про жажду забыл!

Нас построили в походную колонну и погнали на запад. По сторонам дороги шел довольно сильный конвой и ехало человек десять немецких мотоциклистов. Гнали нас быстрым шагом, и силы мои приходили к концу. Два раза я падал, вставал и шел потому, что знал, что, если пролежу лишнюю минуту и колонна пройдет, — меня пристрелят там же, на дороге. Так произошло с шедшим впереди меня сержантом. Он был ранен в ногу и с трудом шел, стоная, иногда даже вскрикивая от боли. Прошли с километр, и тут он громко сказал:

— Нет, не могу. Прощайте, товарищи! — и сел среди дороги.

Его пытались на ходу поднять, поставить на ноги, но он снова опускался на землю. Как во сне, помню его очень бледное молодое лицо, нахмуренные брови и мокрые от слез глаза… Колонна прошла. Он остался позади. Я оглянулся и увидел, как мотоциклист подъехал к нему вплотную, не слезая с седла, вынул из кобуры пистолет, приставил к уху сержанта и выстрелил. Пока дошли до речки, фашисты пристрелили еще нескольких отстававших красноармейцев.

И вот уже вижу речку, разрушенный мост и грузовую машину, застрявшую сбоку переезда, и тут падаю вниз лицом. Потерял ли я сознание? Нет, не потерял. Я лежал, протянувшись во весь рост, во рту у меня было полно пыли, я скрипел от ярости зубами, и песок хрустел у меня на зубах, но подняться я не мог. Мимо меня шагали мои товарищи. Один из них тихо сказал: «Вставай же, а то убьют!» Я стал пальцами раздирать себе рот, давить глаза, чтобы боль помогла мне подняться…

А колонна уже прошла, и я слышал, как шуршат колеса подъезжающего ко мне мотоцикла. И все-таки я встал! Не оглядываясь на мотоциклиста, качаясь как пьяный, я заставил себя догнать колонну и пристроился к задним рядам. Проходившие через речку немецкие танки и автомашины взмутили воду, но мы пили ее, эту коричневую теплую жижу, и она казалась нам слаще самой хорошей ключевой воды. Я намочил голову и плечо. Это меня очень освежило, и ко мне вернулись силы. Теперь-то я мог идти, в надежде, что не упаду и не останусь лежать на дороге…

Только отошли от речки, как по пути нам встретилась колонна средних немецких танков. Они двигались нам навстречу. Водитель головного танка, рассмотрев, что мы — пленные, дал полный газ и на всем ходу врезался в нашу колонну. Передние ряды были смяты и раздавлены гусеницами. Пешие конвойные и мотоциклисты с хохотом наблюдали эту картину, что-то орали высунувшимся из люков танкистам и размахивали руками. Потом снова построили нас и погнали сбоку дороги. Веселые люди, ничего не скажешь…

В этот вечер и ночью я не пытался бежать, так как понял, что уйти не смогу, потому что очень ослабел от потери крови, да и охраняли нас строго, и всякая попытка к бегству наверняка закончилась бы неудачей. Но как проклинал я себя впоследствии за то, что не предпринял этой попытки! Утром нас гнали через одну деревню, в которой стояла немецкая часть. Немецкие пехотинцы высыпали на улицу посмотреть на нас. Конвой заставил нас бежать через всю деревню рысью. Надо же было унизить нас в глазах подходившей к фронту немецкой части. И мы бежали. Кто падал или отставал, в того немедленно стреляли. К вечеру мы были уже в лагере для военнопленных.

Двор какой-то МТС был густо огорожен колючей проволокой. Внутри плечом к плечу стояли пленные. Нас сдали охране лагеря, и те прикладами винтовок загнали нас за огорожу. Сказать, что этот лагерь был адом, — значит, ничего не сказать. Уборной не было. Люди испражнялись здесь же и стояли и лежали в грязи и в зловонной жиже. Наиболее ослабевшие вообще уже не вставали. Воду и пищу давали раз в сутки. Кружку воды и горсть сырого проса или прелого подсолнуха, вот и все. Иной день совсем забывали что-либо дать…

Дня через два пошли сильные дожди. Грязь в лагере растолкли так, что бродили в ней по колено. Утром от намокших людей шел пар, словно от лошадей, а дождь лил не переставая… Каждую ночь умирало по нескольку десятков человек. Все мы слабели от недоедания с каждым днем. Меня вдобавок мучили раны.

На шестые сутки я почувствовал, что у меня еще сильнее заболело плечо и рана на голове. Началось нагноение. Потом появился дурной запах. Рядом с лагерем были колхозные конюшни, в которых лежали тяжело раненные красноармейцы. Утром я обратился к унтеру из охраны и попросил разрешения обратиться к врачу, который, как сказали мне, был при раненых. Унтер хорошо говорил по-русски. Он ответил: «Иди, русский, к своему врачу. Он немедленно окажет тебе помощь».

Тогда я не понял насмешки и, обрадованный, побрел к конюшне.

Военврач третьего ранга встретил меня у входа. Это был уже конченый человек. Худой до изнеможения, измученный, он был уже полусумасшедшим от всего, что ему пришлось пережить. Раненые лежали на навозных подстилках и задыхались от дикого зловония, наполнявшего конюшню. У большинства в ранах кишели черви, и те из раненых, которые могли, выковыривали их из ран пальцами и палочками… Тут же лежала груда умерших пленных, их не успевали убирать.

«Видели? — спросил у меня врач. — Чем же я могу вам помочь? У меня нет ни одного бинта, ничего нет? Идите отсюда, ради бога, идите! А бинты ваши сорвите и присыпьте раны золой. Вот здесь у двери — свежая зола».

Я так и сделал. Унтер встретил меня у входа, широко улыбаясь. «Ну, как? О, у ваших солдат превосходный врач! Оказал он вам помощь?» Я хотел молча пройти мимо него, но он ударил меня кулаком в лицо, крикнул: «Ты не хочешь отвечать, скотина?!» Я упал, и он долго бил меня ногами в грудь и в голову. Бил до тех пор, пока не устал. Этого фашиста я не забуду до самой смерти, нет, не забуду! Он и после бил меня не раз. Как только увидит сквозь проволоку меня, приказывает выйти и начинает бить, молча, сосредоточенно…

Вы спрашиваете, как я выжил?

До войны, когда я еще не был механиком, а работал грузчиком на Каме, я на разгрузке носил по два куля соли, в каждом — по центнеру. Силенка была, не жаловался, к тому же вообще организм у меня здоровый, но главное — это то, что не хотел я умирать, воля к сопротивлению была сильна. Я должен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!

Из этого лагеря, который являлся как бы распределительным, меня перевели в другой лагерь, находившийся километрах в ста от первого. Там все было так же устроено, как и в распределительном: высокие столбы, обнесенные колючей проволокой, ни навеса над головой, ничего. Кормили так же, но изредка вместо сырого проса давали по кружке вареного гнилого зерна или же втаскивали в лагерь трупы издохших лошадей, предоставляя пленным самим делить эту падаль. Чтобы не умереть с голоду, мы ели — и умирали сотнями… Вдобавок ко всему в октябре наступили холода, беспрестанно шли дожди, по утрам были заморозки. Мы жестоко страдали от холода. С умершего красноармейца мне удалось снять гимнастерку и шинель. Но и это не спасало от холода, а к голоду мы уже привыкли…

Стерегли нас разжиревшие от грабежей солдаты. Все они по характеру были сделаны на одну колодку. Наша охрана на подбор состояла из отъявленных мерзавцев. Как они, к примеру, развлекались: утром к проволоке подходит какой-нибудь ефрейтор и говорит через переводчика:

«Сейчас раздача пищи. Раздача будет происходить с левой стороны».

Ефрейтор уходит. У левой стороны огорожи толпятся все, кто в состоянии стоять на ногах. Ждем час, два, три. Сотни дрожащих, живых скелетов стоят на пронизывающем ветру… Стоят и ждут.

И вдруг на противоположной стороне быстро появляются охранники. Они бросают через проволоку куски нарубленной конины. Вся толпа, понукаемая голодом, шарахается туда, около кусков измазанной в грязи конины идет свалка…

Охранники хохочут во все горло, а затем резко звучит длинная пулеметная очередь. Крики и стоны. Пленные отбегают к левой стороне огорожи, а на земле остаются убитые и раненые… Высокий обер-лейтенант — начальник лагеря — подходит с переводчиком к проволоке. Обер-лейтенант, еле сдерживаясь от смеха, говорит:

«При раздаче пищи произошли возмутительные беспорядки. Если это повторится, я прикажу вас, русских свиней, расстреливать беспощадно! Убрать убитых и раненых!» Гитлеровские солдаты, толпящиеся позади начальника лагеря, просто помирают со смеху. Им по душе «остроумная» выходка их начальника.

Мы молча вытаскиваем из лагеря убитых, хороним их неподалеку, в овраге… Били и в этом лагере кулаками, палками, прикладами. Били так просто, от скуки или для развлечения. Раны мои затянулись, потом, наверное от вечной сырости и побоев, снова открылись и болели нестерпимо. Но я все еще жил и не терял надежды на избавление… Спали мы прямо в грязи, не было ни соломенных подстилок, ничего. Собьемся в тесную кучу, лежим. Всю ночь идет тихая возня: зябнут те, которые находятся сверху. Это был не сон, а горькая мука.

Так шли дни, словно в тяжком сне. С каждым днем я слабел все более. Теперь меня мог бы свалить на землю и ребенок. Иногда я с ужасом смотрел на свои обтянутые одной кожей, высохшие руки, думал: «Как же я уйду отсюда?» Вот когда я проклинал себя за то, что не попытался бежать в первые же дни. Что ж, если бы убили тогда, не мучился бы так страшно теперь.

Пришла зима. Мы разгребали снег, спали на мерзлой земле. Все меньше становилось нас в лагере… Наконец было объявлено, что через несколько дней нас отправят на работу. Все ожили. У каждого проснулась надежда, хоть слабенькая, но надежда, что, может быть, удастся бежать.

В эту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Все вокруг меня зашевелилось. А когда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал:

— Товарищи, наши наступают!

И тут произошло что-то невообразимое: весь лагерь поднялся на ноги, как по команде! Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней. Вокруг слышался горячий шепот и подавленные рыдания… Кто-то плакал рядом со мной по-женски, навзрыд… Я тоже… я тоже… — прерывающимся голосом быстро проговорил лейтенант Герасимов и умолк на минуту, но затем, овладев собой, продолжал уже спокойнее: — У меня тоже катились по щекам слезы и замерзали на ветру… Кто-то слабым голосом запел «Интернационал», мы подхватили тонкими, скрипучими голосами. Часовые открыли стрельбу по нас из пулеметов и автоматов, раздалась команда: «Лежать!» Я лежал, вдавив тело в снег, и плакал, как ребенок. Но это были слезы не только радости, но и гордости за наш народ. Фашисты могли убить нас, безоружных и обессилевших от голода, могли замучить, но сломить наш дух не могли, и никогда не сломят! Не на тех напали, это я прямо скажу.
* * *

Мне не удалось в эту ночь дослушать рассказ лейтенанта Герасимова. Его срочно вызвали в штаб части. Но через несколько дней мы снова встретились. В землянке пахло плесенью и сосновой смолью. Лейтенант сидел на скамье, согнувшись, положив на колени огромные кисти рук со скрещенными пальцами. Глядя на него, невольно я подумал, что это там, в лагере для военнопленных, он привык сидеть вот так, скрестив пальцы, часами молчать и тягостно, бесплодно думать…

— Вы спрашиваете, как мне удалось бежать? Сейчас расскажу. Вскоре после того, как услышали мы ночью орудийный гул, нас отправили на работу по строительству укреплений. Морозы сменились оттепелью. Шли дожди. Нас гнали на север от лагеря. Снова было то же, что и вначале: истощенные люди падали, их пристреливали и бросали на дороге…

Впрочем, одного унтер застрелил за то, что он на ходу взял с земли мерзлую картофелину. Мы шли через картофельное поле. Старшина, по фамилии Гончар, украинец по национальности, поднял эту проклятую картофелину и хотел спрятать ее. Унтер заметил. Ни слова не говоря, он подошел к Гончару и выстрелил ему в затылок. Колонну остановили, построили. «Все это — собственность германского государства, — сказал унтер, широко поводя вокруг рукой. — Всякий из вас, кто самовольно что-либо возьмет, будет убит».

В деревне, через которую мы проходили, женщины, увидев нас, стали бросать нам куски хлеба, печеный картофель. Кое-кто из наших успел поднять, остальным не удалось: конвой открыл стрельбу по окнам, а нам приказано было идти быстрее. Но ребятишки — бесстрашный народ, они выбегали за несколько кварталов вперед, прямо на дорогу клали хлеб, и мы подбирали его. Мне досталась большая вареная картофелина. Разделили ее пополам с соседом, съели с кожурой. В жизни я не ел более вкусного картофеля!

Укрепления строились в лесу. Немцы значительно усилили охрану, выдали нам лопаты. Нет, не строить им укрепления, а разрушать я хотел!

В этот же день перед вечером я решился: вылез из ямы, которую мы рыли, взял лопату в левую руку, подошел к охраннику… До этого я приметил, что остальные немцы находятся у рва и, кроме этого, какой наблюдал за нашей группой, поблизости никого из охраны не было.

— У меня сломалась лопата… вот посмотрите, — бормотал я, приближаясь к солдату. На какой-то миг мелькнула у меня мысль, что если не хватит сил и я не свалю его с первого удара, — я погиб. Часовой, видимо, что-то заметил в выражении моего лица. Он сделал движение плечом, снимая ремень автомата, и тогда я нанес удар лопатой ему по лицу. Я не мог ударить его по голове, на нем была каска. Силы у меня все же хватило, немец без крика запрокинулся навзничь.

В руках у меня автомат и три обоймы. Бегу! И тут-то оказалось, что бегать я не могу. Нет сил, и баста! Остановился, перевел дух и снова еле-еле потрусил рысцой. За оврагом лес был гуще, и я стремился туда. Уже не помню, сколько раз падал, вставал, снова падал… Но с каждой минутой уходил все дальше. Всхлипывая и задыхаясь от усталости, пробирался я по чаще на той стороне холма, когда далеко сзади застучали очереди автоматов и послышался крик. Теперь поймать меня было нелегко.

Приближались сумерки. Но если бы немцы сумели напасть на мой след и приблизиться, — только последний патрон я приберег бы для себя. Эта мысль меня ободрила, я пошел тише и осторожнее.

Ночевал в лесу. Какая-то деревня была от меня в полукилометре, но я побоялся идти туда, опасаясь нарваться на немцев.

На другой день меня подобрали партизаны. Недели две я отлеживался у них в землянке, окреп и набрался сил. Вначале они относились ко мне с некоторым подозрением, несмотря на то, что я достал из-под подкладки шинели кое-как зашитый мною в лагере партбилет и показал им. Потом, когда я стал принимать участие в их операциях, отношение ко мне сразу изменилось. Еще там открыл я счет убитым мною фашистам, тщательно веду его до сих пор, и цифра помаленьку подвигается к сотне.

В январе партизаны провели меня через линию фронта. Около месяца пролежал в госпитале. Удалили из плеча осколок мины, а добытый в лагерях ревматизм и все остальные недуги буду залечивать после войны. Из госпиталя отпустили меня домой на поправку. Пожил дома неделю, а больше не мог. Затосковал, и все тут! Как там ни говори, а мое место здесь до конца.
* * *

Прощались мы у входа в землянку. Задумчиво глядя на залитую ярким солнечным светом просеку, лейтенант Герасимов говорил:

— …И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком; знаете, как это говорится: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», — а вот у нас они впряжены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть всегда мы носим на кончиках штыков. Извините, если это замысловато сказано, но я так думаю, — закончил лейтенант Герасимов и впервые за время нашего знакомства улыбнулся простой и милой, ребяческой улыбкой.

А я впервые заметил, что у этого тридцатидвухлетнего лейтенанта, надломленного пережитыми лишениями, но все еще сильного и крепкого, как дуб, ослепительно белые от седины виски. И так чиста была эта добытая большими страданиями седина, что белая нитка паутины, прилипшая к пилотке лейтенанта, исчезала, коснувшись виска, и рассмотреть ее было невозможно, как я ни старался.

1942 г.

Источник

Забегая вперед, отметим, что благодаря успеху операции по освобождению острова Хортица наши войска смогли полтора месяца удерживать Запорожье, а город получил возможность эвакуировать заводы. Это было особенно важно, т.к. город являлся важным стратегическим пунктом, узлом железных, шоссейных и водных путей сообщения, крупным промышленным центром и его захвату фашистское командование придавало особое значение – в приказе Гитлера было выдвинуто требование: «Город захватить с действующими предприятиями».

Костяком организации «Юные чапаевцы» стали жившие на острове Хортица юноши: Володя Литяга, Виля Писаревич, Христофор Емельянов и другие. Ребята на острове родились, выросли, вмести купались в Днепре, ловили рыбу, ходили в школу, были комсомольцами и пионерами. И с первых дней войны они решили встать грудью на защиту своей советской Родины, сразу нашли своё место в рядах поднявшегося на борьбу советского народа с фашистскими захватчиками. Принимая решение о создании отряда «Юные чапаевцы», ребята поклялись друг другу биться с врагом до последней капли крови.

После того, как советские части оставили остров, ребята решили собирать патроны, гранаты, снаряды, раскиданные в окопах, рвах, блиндажах, и закапывали их в балке возле кладбища. Таким образом, ребята создавали себе основу для вооруженной борьбы против фашистов, для помощи советским войскам. Это было небезопасно, немцы шныряли вокруг. Ребята работали ночью в темноте, бесшумно.

Вскоре ребятам поступило «настоящее» задание, которое им дал старый чапаевец генерал Ф.М.Харитонов (в свое время служивший в дивизии В.И.Чапаева). По мнению некоторых историков, именно он предложил ребятам назвать свою группу «Юные чапаевцы». Форка Емельянов (один из ребят, стоявших у истоков создания отряда) получил задание от Харитонова и, добравшись вплавь с левого берега, рассказал о нем остальным ребятам, собравшимся во дворе Вили Писаревича. Отряду поручалось разведать на острове сосредоточение живой силы врага, узнать расположение штаба фашистов, количество оружия и т.д. Придавало храбрости и отваги ребятам (многие из которых были совсем детьми) то, что генерал Харитонов при сообщении задания добавил: «Я думаю «Юные чапаевцы» не подведут».

«Юные чапаевцы» получали всё новые и новые задания: кроме проведения разведки, они распространяли центральные газеты и листовки, перерезали линии связи противника, помогали переправлять раненых на левый берег. А вечером 22 августа 1941 г. при помощи огня ребята отметили места скопления живой силы и техники противника, которые затем были подвергнуты артобстрелу и бомбардировке советскими войсками.

Материалы Центрального Военного Архива Министерства обороны СССР подтверждает успешную работу данной пионерско-комсомольской организации. Речь идет о записи переговоров по прямому проводу члена Военного совета Южного фронта товарища Запорожца с командованием Юго-Западного направления, которое возглавлял тогда маршал Буденный. «Наши части все время атакуют противника на острове Хортица. Северная часть этого острова занимается немцами, южная часть – нашими войсками. Большую работу по организации боя провел генерал-майор Харитонов и заместитель начальника политического управления по комсомолу тов. Мельников. Ими же в Запорожье была организована группа молодежи, которая назвала себя «юными чапаевцами». Они переправлялись на тот берег Днепра небольшими группами, разведывали противника, затем невдалеке разводили костры, как условный знак для действий нашей артиллерии и авиации. Результат их работы очень хороший».

Еще одним историческим свидетельством героической борьбы ребят есть данные докладной записки младшего политрука 8-го отдела 12 армии по работе среди частей Красной Армии и партизанских отрядов, действующих в тылу врага от 29.08.1941 г.: «Четыре юных разведчика: Виктор Моисеев, 1926 года рождения, Василий Гладков, 1929 года рождения, Борис Чудаков, 1927 года рождения и Владимир Нагибин 1929 года рождения в сумерках переправились на остров Хортицу в расположение немцев у совхоза. Юные разведчики перерезали много линий связи немецких войск, разведали расположение вражеской артиллерии... и благополучно вернулись в Запорожье».

В составе отряда было около 15 человек. Большинство из них были учениками СШ №42 и СШ №43, расположенных на острове Хортица. Большинство ребят – в возрасте 11-14 лет.

Давайте поименно вспомним имена юных героев:

Владимир Литяга – комсорг СШ №43, лидер отряда, один из самых смелых и активных разведчиков, погиб во время одной из операций группы. Возвращаясь после встречи с советским командованием с левого берега (еще до того, как был отбит остров), он был захвачен фашистами в плен. Володя не сломался, сопротивлялся. Пытаясь выведать из него информацию, немцы изуродовали его до такой степени, что мальчика невозможно было опознать. Даже мать смогла узнать его только по сорочке...

Виля Писаревич - после отхода наших войск от Запорожья вступил в партизанский отряд и погиб в одной из боевых операций под городом Марганцем.

Юра Писаревич – после гибели старшего брата Вили воевал в армии. Был ранен 6 раз, награждён орденами и медалями.

Саша Сидельников (1928 г.р.) – поддерживал связь с партизанами. Был расстрелян в октябре 1941 года в 13-летнем возрасте. Похоронен в одной могиле с матерью, расстрелянной вместе с ним.

Коля Ованесов – был схвачен фашистами и брошен в тюрьму. Затем попал в концлагерь, выжил и после войны работал механиком на судах речного флота.

Леня Панфиловский – не смог эвакуироваться и скрывался на острове два года – до осени 43-го года, когда наши войска снова подошли к Запорожью. Как и многих жителей острова, его пытались угнать на запад, но Леня сбежал, бросился в Днепр и поплыл на левый берег, куда уже входили наши войска. Немцы стреляли вдогонку, тяжело ранили его, но он доплыл до берега и после выздоровления ушел в армию. Погиб смертью храбрых 14 мая 1944 года.

Коля Худяков (1930 г.р.) – одним из первых начал выполнять разведзадания командования 12-й армии Южного фронта. Став краснофлотцем, в возрасте 15 лет погиб на фронте накануне Дня Победы – 8 мая 1945 года.

Христофор Емельянов – после освобождения Запорожья в 1943 году ушёл с войсками Красной Армии на Запад.

Оганес Оганесян – вместе с Колей Худяковым начал выполнять разведзадания командования 12-й армии Южного фронта. После войны жил в колхозе им. Кирова под Сухуми, приезжал на Хортицу, встречался с «красными следопытами» и товарищами по отряду.

Витя Пивнев – был схвачен немцами, побывал в нескольких концлагерях. Вернувшись после войны в Запорожье, работал на Запорожском моторостроительном заводе.

Это далеко не полный список юных героев, принимавших участие в борьбе отряда «Юные чапаевцы», однако до сегодняшнего дня сохранилось крайне мало информации о них.

За участие в боевых операциях члены отряда «Юные чапаевцы» были награждены почетными грамотами командования фронта. После войны именами юных героев были названы станции Запорожской Детской железной дороги, расположенной на территории, где ребята непосредственно действовали, сражались с врагами, подвергали свои юные жизни опасности, чтобы принести своей Советской Родине мир!

12 октября 1968 г. на острове Хортица недалеко от школы №43, был открыт памятник «Юным чапаевцам», выполненный скульптором В.К.Дубининым и архитектором Н.Светом. Он размещён на площадке, вымощенной бетонными плитами. Справа установлен обелиск из нержавеющей стали высотой 11 метров, а слева от него текст: «Пионерам, юным чапаевцам – разведчикам в годы Великой Отечественной войны». Памятник стоит до сих пор, однако во время «незалежности» подлецы стащили бронзовый барельеф пионера-разведчика.

Когда я подошла к памятнику, меня обрадовало то, что он был аккуратно убран, сделан ремонт. Рядом подметала бабушка, которая подсказала, как найти человека, следящего за порядком и бережно хранящего бесценную информацию о деятельности отряда.

Так я и познакомилась с Луцик Валентиной Николаевной, которая в скромной, чисто убранной комнате с трепетом хранила старенькие альбомы и фотографии. Со слезами на глазах, она мне рассказывала, как своими силами восстанавливала памятник, как чуть ли не с протянутой рукой собирала деньги на реставрацию, как искала затерянные следы юных героев. Ведь в школах №42 и №43, где они учились, с приходом буржуазной антинародной власти, пытающейся выбить из человеческой памяти героический подвиг советского народа, были закрыты музеи, а альбомы буквально выброшены в мусор. Сегодня информация о существовании и деятельности отряда «Юные чапаевцы» существует благодаря Валентине Николаевне, которая своими силами создала музей: собрала все найденные ею документы и материалы о деятельности отряда и создала «Уголок юных чапаевцев». В вазе около документов – живые цветы…

Эта женщина не только бережно хранит всю информацию об отряде (в том числе и исторические документы, которые оказались ненужными сегодняшним властям), но и пытается донести ее до сегодняшней молодежи. Она до сих пор ведёт активный образ жизни, возглавляет ветеранскую организацию на острове Хортица, общается со школьниками, проводит совместные мероприятия. Так, в 2008 году, на 40-летие со дня открытия памятника, был организован спектакль по драматической поэме П.П. Ребра «Заграмва над Хортицею», посвящённой подвигу юных героев. Также под руководством Валентины Николаевны старшеклассникам 42-й и 43-й школ демонстрировали фильм «Я – Хортица», который был снят в 1981 году к 40-летию подвига отряда «Юные чапаевцы».

Спасибо Валентине Николаевне за то, что сохранила память об отряде «Юные чапаевцы»! Вечная слава юным защитникам нашей Советской Родины!

М.Иванова

Источник

Из этого следует, что пора кончить отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас - это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли мы выдержать удар, а потом отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.

Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять свою Родину.

Нельзя дальше терпеть командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникеры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно явиться требование - ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.

Таков призыв нашей Родины.

Выполнить этот приказ - значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.

После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали 100 штрафных рот из бойцов провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель - покорить чужую страну, а наши войска, имеющие цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.

Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Я думаю, что следует.



1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от 1 до 3 (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от 5 до 10 (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий;

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять в военные советы фронта для предания военному суду:

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Теперь мы можем сказать, что условия, необходимые для мира во всем мире, уже завоеваны.

Следует отметить, что японские захватчики нанесли ущерб не только нашим союзникам - Китаю, Соединенным Штатам Америки, Великобритании. Они нанесли серьезнейший ущерб также и нашей стране. Поэтому у нас есть еще свой особый счет к Японии.

Свою агрессию против нашей страны Япония начала еще в 1904 году во время русско-японской войны. Как известно, в феврале 1904 года, когда переговоры между Японией и Россией еще продолжались, Япония, воспользовавшись слабостью царского правительства, неожиданно и вероломно, без объявления войны, - напала на нашу страну и атаковала русскую эскадру в районе Порт-Артура, чтобы вывести из строя несколько русских военных кораблей и создать, тем самым, выгодное положение для своего флота. И она действительно вывела из строя три первоклассных военных корабля России. Характерно, что через 37 лет после этого Япония в точности повторила этот вероломный прием в отношении Соединенных Штатов Америки, когда она в 1941 году напала на военно-морскую базу Соединенных Штатов Америки в Пирл-Харборе и вывела из строя ряд линейных кораблей этого государства. Как известно, в войне с Японией Россия потерпела тогда поражение. Япония же воспользовалась поражением царской России для того, чтобы отхватить от России южный Сахалин, утвердиться на Курильских островах и, таким образом, закрыть на замок для нашей страны на Востоке все выходы в океан - следовательно, также все выходы к портам советской Камчатки и советской Чукотки. Было ясно, что Япония ставит себе задачу отторгнуть от России весь ее Дальний Восток.

Но этим не исчерпываются захватнические действия Японии против нашей страны. В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки и опираясь на них, - вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток.

Но и это не все. В 1938 году Япония вновь напала на нашу страну в районе озера Хасан, около Владивостока, с целью окружить Владивосток, а в следующий год Япония повторила свое нападение уже в другом месте, в районе Монгольской Народной Республики, около Халхин-Гола, с целью прорваться на советскую территорию, перерезать нашу Сибирскую железнодорожную магистраль и отрезать Дальний Восток от России.

Правда, атаки Японии в районе Хасана и Халхин-Гола были ликвидированы советскими войсками с большим позором для японцев. Равным образом была успешно ликвидирована японская военная интервенция 1918-1922 годов, и японские оккупанты были выброшены из районов нашего Дальнего Востока. Но поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот, этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной и подписала акт безоговорочной капитуляции.
Это означает, что южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии.

Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжелые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили. Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке. Наступил долгожданный мир для народов всего мира.

Поздравляю вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы, с великой победой, с успешным окончанием войны, с наступлением мира во всем мире!

Слава вооруженным силам Советского Союза, Соединенных Штатов Америки, Китая и Великобритании, одержавшим победу над Японией!

Слава нашим дальневосточным войскам и Тихоокеанскому военно-морскому флоту, отстоявшим честь и достоинство нашей Родины!

Слава нашему великому народу, народу-победителю!

Вечная слава героям, павшим в боях за честь и победу нашей Родины!

Пусть здравствует и процветает наша Родина!